Яков Рахманов - Судьба, или жизнь дается человеку один раз… Страница 6

Мне не хватило ни времени, ни пятерок, чтобы исправить свои «колы» по двум из трех предметов до конца первой четверти. Так мне пришлось вернуться снова в восьмой класс. Понадобилось еще полгода, чтобы и учителя, и одноклассники поняли, что за субчик, как потом оказалось, не очень хреновый, у них появился. Потому как пенки я подчас выкидывал трудно перевариваемые.

Иду в школу. Перед входом чуть не сталкиваюсь с директором школы.

— Рахманов, вытри грязные ноги, — перед входом лежит решетка, а подле нее — влажная тряпка, чтобы вытирать обувь.

— Они у меня чистые.

— Я что, слепая, по–твоему? — говорит Клара Лазаревна, разглядывая мои ботинки — Они у меня чистые.

— Ты что, издеваешься надо мной?! Ну–ка марш за родителями!

— Я мою их регулярно. У меня нет родителей, только мама.

— Мама, папа, бабушка! В школу ты один не войдешь!

В общем, препирания закончились родительским объяснением, что ноги у меня были действительно чистые, а просить меня надо было… вытереть чумазые ботинки. Подобные выходки по первости случались почти еженедельно. Пока все не поняли и не приняли мою упрямую формалистскую суть. Через год мы с Кларой Лазаревной были лучшие друзья. Скажу больше, моя свадьба после службы в армии была в ее огромной квартире: таких квартир тогда в Магадане было немного, а гуляли кроме родителей и приглашенных все учителя бывшего выпускного 10–го «а» класса.

В начале мая 1957 года, за два месяца до окончания восьмого класса, ко мне и моему соседу по парте Льву Митрофанову подошел Витька Наказаньев: — Хотите с геологами в середине мая в экспедицию поехать? — его отец был геологом, и Витька с пятого класса ходил с ним в экспедиции.

— Конечно, хотим! Да кто ж нас отпустит?! — Мы в те годы учились еще и в экспериментальной школе. Осваивали различные специальности. Поэтому с учетом производственной практики учебный год заканчивался в конце июня.

— Из Управления напишут отношение, что вы приобретете навыки геологической специальности, и это будет в зачет практики.

— Ну, давай, говори отцу. А мы с тобой поедем? Когда? Что для этого надо?

— Нет, вы поедете в разные отряды и в разные районы. Когда оформят на работу, все вам скажут и все выдадут.

* * *

18 мая нас оформили маршрутными рабочими IV разряда. Нам выдали воинские зеленые телогрейки, кирзовые сапоги, накомарники и другое необходимое для работы снаряжение. Самое главное, мы получили по тем временам баснословную сумму денег — 50 рублей. Почти все деньги были гордо отнесены домой, а на заначку мы купили самых популярных и лучших папирос «Казбек» в твердой картонной коробке. Мы только–только начинали курить — привычки еще не было. Но теперь на работе у нас имелись закрепленные за нами рабочие места, а какой же уважающий себя геолог — а мы относили себя к геологам — откажется оттого, чтобы у него на столе красовалась полуоткрытая пачка «Казбека». Нам дали топографические карты будущего района исследований, объяснили условные обозначения к ним, чтобы мы научились впоследствии ориентироваться на местности. Так как я увлекался фотографией, меня попросили сделать фотокопии некоторых страниц из отчетов о предыдущих исследованиях. 25 мая, собрав все снаряжение, мы вылетели в Сеймчан — один из районных колымских поселков, чтобы там получить лошадей, закупить необходимые продукты и оттуда уже добираться в район предстоящей экспедиции.

Присказку «Каша манная, ночь туманная, жизнь геолога …анная» мы отчетливо поняли через три дня, когда грузили на баржу весь груз и шесть лошадей. На шесть человек приходилось около трех тонн груза, вес ящиков и мешков был в пределах 60–90 килограмм. Когда на твои хоть и не узкие, но еще мальчишеские плечи и спину кладут мешок с крупными кусками сахара рафинада весом 95 килограмм, сразу вспоминаешь все образы бурлаков, грузчиков и негров на плантациях. Худо–бедно, но мы погрузились, однако лошади категорически отказывались идти на баржу. Мы их пихали, толкали, тянули, но ни одну лошадиную силу так и не смогли победить, пришлось делать настил из досок, засыпать его землей и хиленькими зелеными северными ветками. Первая лошадь немного поупиралась, потом с достоинством процокала по настилу только что прибитыми подковами и радостно призывно заржала, увидев приготовленный овес. Все остальные лошаки абсолютно спокойно проследовали друг за другом, без каких либо понуканий и команд.

Через двое с половиной суток мы причалили к дикому берегу реки Ясачной в нескольких километрах выше ее устья. В бассейне этой и двух соседних рек, впадающих в среднем течении с левого берега реки Колымы, мы должны были работать, построить базу и лабазы для продуктов, чтобы в последующие три месяца исследовать все окружающие горы, реки и долины. Стояла еще пока не броская колымская весна. Главное дерево севера — лиственница — только начало буквально выстреливать из своих набухших почек раскрывающиеся ярко–зеленые ароматные и нежнейшие иголочки. Ярко фиолетовые подснежники–прострелы уверенно пробивали насквозь еще сохранившиеся пятна снега. Совсем скоро, со дня на день, начнут лопаться набухшие почки карликовых березы и ольхи, и вся природа помолодеет, одевшись в яркую зелень. Слышны были уверенные крики петухов тундровых куропаток, ведущих борьбу за самок, кукушка неуверенно отсчитывала чьи–то года. Начинали противно зудеть кровососы–комары.

Марат Ильич, начальник нашего геолого–дешифровочного отряда, рассказал нам о предстоящей работе, о том, как лучше оборудовать базу и подготовить лошадей и сбрую для перевозки груза в будущих походах. Все, кроме меня, были опытные полевики и сразу принялись за дело. Когда узнали, что я строил с отцом дом, вручили мне топор для заготовки жердей из лиственниц, которые были нужны для всех работ по устройству базы и лабазов. Потом я помогал Сашке Печкареву, такому же, как и я, маршрутному рабочему, но путешествующему уже десятый сезон, сооружать печку для выпечки хлеба. Он научил меня не только делать прекрасные печки, но и печь не менее прекрасный хлеб. В последствии я всегда пек первый хлеб во всех экспедициях, а их было более полутора десятков, передавая свой опыт будущим хлебопекам–любителям.

Почти через месяц я самостоятельно выпекал хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять–шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четыре хариуса я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, с последним хариусом, что я только не изобретал, справиться мне никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах наверняка перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.

Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.

— Ты куда собрался? — спросил Марат Ильич.

— Хлеб надо допечь, — буркнул я.

— Чаю попей сначала, — сказал Сашка.

— Потом, — еще тише и невнятней последовало мое неуверенное возражение.

— Нет, ты все–таки попей, — настоял Марат Ильич.

Я сел. Откинулась клеенка и из–под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить.

Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут. Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь.