Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 60

Бесспорно, Коваль был незаурядным, разносторонне талантливым, и я не меньше других ценю его лучшие качества, и лучшее из того, что он сделал, но не собираюсь утаивать и худшее.

— Твой «Суер-Выер» антирусский роман, — сказал Мазнин Ковалю, когда мы выпивали в сильнейшем составе (еще был Мезинов). — И евреи его раздули… Чего скрывать, тебя евреи слишком превозносят.

При всех нас они вдрызг разругались. Они и раньше пикировались, обменивались уколами, но обычно Коваль гоготал:

— Напиши об этом, едрена вошь. Я не против. Напиши!

Но на сей раз Коваль разорался, как торгаш на рынке:

— И чего вы сюда меня пригласили?! (ничего себе заявочка! Его никто не звал. Сам подсел. И должен считать за счастье, что сидит с друзьями. Совсем поплыл от своего величия).

Обозвав Мазнина «завистником и бездарем», он долго пыхтел, отдувался. Это тяжелое оскорбление не соответствовало действительности. В самом деле, многие стихи у Мазнина слабые, но ведь есть несколько отличных, и потом у него другой дар — он незаурядный преподаватель, и лучше его литературу мало кто знает. А завистник — совсем неточность, это Коваль выпалил сгоряча, лишь бы побольней задеть старинного (еще по институту) товарища. Именно Мазнин, будучи редактором «Малыша», пробивал первые книжки многих детских писателей (в том числе и Коваля), и сколько он ухлопал времени на взрослых поэтов и прозаиков?! Я не знаю в ЦДЛ человека, который дал бы Мазнину больше, чем он ему. И уж совсем гнусно выглядит позднее брошенная Ковалем фраза о Мазнине:

— Вот что значит полукровка!

Кстати, в конце той постыдной ссоры Мазнин сдрейфил, пошел на попятную, стал просить прощения у Коваля. А напрасно, ведь был абсолютно прав (спустя пару дней он это понял и уже «требовал сатисфакции»).

— Коваль не любит своих героев, — говорил Мазнин. — Он любит себя. Пишет, и как бы смотрится в зеркало.

Я полностью согласен с Мазниным, и привел его слова, потому что сам не смог бы сформулировать лучше оценку романа и самолюбования Коваля в «Шамайке», «Лодке», «АУА». Я ему по-дружески говорил:

— Убери эти строчки. Ты что, страдаешь нарциссизмом?

А он:

— Ни фига! Пусть останутся.

Каждый раз, написав новую главу «Суера-Выера», Коваль звонил мне, мы встречались, и за выпивкой устраивали «чтиво». Читал Коваль блестяще. Все, что я потом говорил, можно свести к одному слову: «чепуха».

— На кой черт тебе это? Ты вошел в литературу «Чистым Дором», «Недопеском». Это прекрасные вещи, они навсегда останутся в литературе. Не порть свой образ, не выходи из него.

— Ты не прочувствовал, едрена вошь, — бурчал Коваль. — Это гениальная, божественная проза.

Что обидно, к «Суеру» Коваль пришел через «Лодку», несмотря на то, что «Суера» начал писать еще в институте в соавторстве с Мезиновым (и, кстати, нигде не упомянул об этом, как Маршак с «Чижом» «забыл» о Хармсе, а Заходер о Милне). «Лодку» Коваль писал (по его словам) десять лет и, насколько я помню, в первых вариантах не было ни плавающих покойников, ни летающей головы, ни желудей, когда героя зацеловывает Клара (это он вставил позднее). Повесть прекрасная, здесь и говорить нечего, но последние вставки явно лишние, они попросту выпендреж.

Что для меня необычно — Коваль начинал с модернистских стихов; затем, не без наставлений Митяева, начал писать прекрасные рассказы: «Алый», «Картофельная собака»; после чего написал, на мой взгляд, свои лучшие вещи: «Чистый Дор», «От Красных ворот», «Недопесок», очерк о Шергине, «Лодку», но под конец жизни вновь ударился в формализм.

Как-то я на своем «Запорожце» подвез убежавшего жеребенка его хозяину и написал об этом рассказ.

— У меня тоже есть рассказ о жеребенке, — заявил Коваль.

Позднее я прочитал этот опус: «… клеверище прошуршивало… о чем говорить с клевером? Скажешь глупость… Пронзительный жеребенок… Как жизнь? — спросил мужик — Да вот, иду к станции, — ответил я». И это он называл «божественной прозой». Сказать, что это плохо — отвесить Ковалю комплимент. Такие глупые выкрутасы не достойны писателя, который написал «Чистый Дор».

Коваль заслуженно слыл мастером формы, и в лучших работах он это подтверждал. Но давно известно, что форму подсказывает содержание, а когда все делается ради формы, страдает содержание. Читая свои вещи, демонстрируя знание языка, Коваль говорил:

— Каждый рассказ должен быть стихотворением в прозе.

Именно так и выглядят его сюжетные вещи, но короткие рассказы — всего лишь домашние заготовки, их Шульжик удачно называл «стихотворениями в позе», и добавлял:

— Я таких могу написать сотню за вечер.

Коваль был необыкновенным человеком — это яснее ясного (иначе, мой очерк о нем так не распух бы). Самые привычные вещи он расцвечивал необычным взглядом (умел выбрать необычный угол зрения), и связать эти вещи с остальным миром. Это чувствовал каждый, с первой минуты общения с ним. Как-то мы сидели в ЦДЛ. За соседним столом потягивал вино молодой литератор, какой-то студент Литинститута. Он долго пожирал Коваля глазами, потом подошел и обратился к нему с вопросом: «Как писать?»

— Бери сто грамм, сейчас объясню, — засмеялся Коваль.

Парень вернулся с водкой, и Коваль быстро выдал:

— Пиши, что видишь, но представь, что там твоя душа… Ну давай, прочитай что-нибудь свое. Последнюю строку. На чем ты поставил точку. В последней строке вся суть произведения, поверь мне.

Однажды Коваль позвонил мне необычно рано, часов в шесть утра.

— Давай встретимся!

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего. Просто обняться. Ну и понятно, посидим «под небом» (открытое кафе на Никитской).

Ну кто, кроме Коваля мог так сказать?

Много раз Коваль говорил мне:

— Надо тебя окрестить. У меня есть знакомый батюшка в церкви на Соколе (повторяю, Коваль в какой-то степени стремился отгородиться от своих еврейских корней и принял православие).

Коваль подарил мне крестик, но я все оттягивал момент приобщения к религии, говорил, что окончательно к Богу не пришел, «не пробился» — мямлил что-то невразумительное.

— Не мне, а тебе в Аду жариться на сковороде, — смеялся Коваль. — Учти, я свои грехи замолил, а ты, е… мать, никак не хочешь свои замолить. Ну никак. Я, конечно, за тебя походатайствую перед апостолами, но здесь, сам понимаешь, мои возможности крайне ограничены. Посему, пока не поздно пойдем в церковь. Слушай, что я говорю…

Старина Коваль был моим другом, единомышленником и постоянным собутыльником. Не припомню случая, чтобы после моего звонка он не отложил бы свои дела, и не встретился бы со мной. И когда бы ни позвонил он, я спешил к нему на встречу. Да, собственно, последние годы нам и созваниваться было не нужно — расставаясь, мы просто оговаривали время встречи на следующий день. Обычно, встречались в ЦДЛ, а когда его летом закрывали — в открытом кафе у Никитских ворот. То кафе представляло собой обычную забегаловку на четыре столика под деревьями и палатку, где наливали водку, давали горячие сосиски и сигареты. В летние дни кафе пустовало, ну разве что два-три интеллигентных алкаша или влюбленная парочка восседали на стульях. Мы приближались к шестидесятилетнему возрасту, но не сдавались — жестко отзывались на все события, поносили нововведения в ЦДЛ и «новых русских», и, само собой, обсуждали каждую проходящую женщину. Те наши выпивки в кафе «под небом» — последнее, что я вспоминаю о друге.

Только два раза мы с Ковалем не встретились (по моей вине), и теперь, когда Коваля нет, я сильно жалею об этом.

Первый раз он позвонил из Малеевки.

— Приезжай, а то и поговорить не с кем. Переночуешь у меня.

— А собак с кем оставлю? Без них не могу приехать. А с собаками, сам знаешь, нельзя, да и они плохо переносят дорогу.

Через час он перезвонил:

— Приезжай! Договорился. Сажай Челкаша и Дыма в свою машинешку, и приезжай.

— Юрк, говорю же тебе — собаки плохо переносят дорогу. Дым-то ничего, а Челкаш, сам знаешь, совсем старый. До своего участка и то два-три раза останавливаюсь, вывожу его отдышаться, а тут Малеевка!

И чего не поехал, идиот? Ну вышел бы с собаками лишних два раза.

Спустя года три-четыре я не поехал с ним на Нерль. Его машина была в ремонте, и он просил отвезти его в деревню.

— …Пока едем, поговорим, — уговаривал меня. — Сам знаешь, наши с тобой разговоры — существенная часть нашей жизни.

Причина у меня была уважительная: мой старый драндулет совсем разваливался и без мелкой поломки я редко доезжал до своего участка (70 км), а тут предстояли 250 км только в один конец, но все-таки, рискнуть стоило. Ну сломались бы, ну дотянули бы нас на тросе — лишнее приключение даже скрасило бы поездку, ведь стояла отличная погода, а общение с Ковалем всегда было необыкновенным.

Теперь-то я отправился бы с ним и старым Дымом даже пешком. И не только на Нерль, а и дальше.