Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 61

Теперь-то я отправился бы с ним и старым Дымом даже пешком. И не только на Нерль, а и дальше.

«Таежный волк»

Неподражаемый друг мой Геннадий Снегирев на одной фотографии молодой, в экипировке таежника, стоит у лодки; за плечом — ружье, в руке — спиннинг; на небритой физиономии — ухмылка. На другом снимке Снегирев старый, обрюзгший, мордатый, с мешками под глазами и улыбкой во все… три зуба. Хотя какой улыбки?! Он никогда не улыбался, только скалился. И, само собой, никогда не смеялся, поскольку вечно пребывал в нервной раздражительности (у него было только два выражения лица: сумрачности и ожесточения). От него, безрассудного, опасного чудака, все постоянно ожидали какой-нибудь выходки. И зануда он был, каких поискать — всех чихвостил, одергивал — так что, дружба с ним являлась сплошной мукой. В лице Снегирева было определенное благородство, но оно никак не проявлялось; наоборот — он имел замашки бомжа, поведение полоумного, словарь уголовника.

Со Снегиревым я познакомился — ужас как давно — полвека назад, в середине пятидесятых годов, в период скитаний по Москве, в поисках жилья и работы (мы с ним сразу сошлись на любви к гончаровскому «Фрегату Паллада»). Внешне Снегирев от меня, бродяги, мало чем отличался (выглядел таким же оборванцем), но, кто бы мог подумать — уже достиг невероятных высот: препарировал чучела птиц в Зоологическом музее и страшно гордился, что бросив школу после шестого класса, несмотря на отсутствие полноценного образования, уже издал книжку о животных (как мне казалось, это была аккуратная, прямо-таки дистиллированная проза с подтекстом головоломкой).

Он жил у трех грохочущих вокзалов у первой жены, взбалмошной особы, которая свою грязную, захламленную квартиру называла «богемным клубом». Поскольку я не подходил под категорию богемных, но прилепился к Снегиреву, она считала меня чем-то вроде балласта, черного спутника их семьи, и, по-моему, не знала, как от меня отделаться (она всех мужчин делила на «с полетом» и «без полета»; Снегирева считала «с большим полетом», а меня — «вообще не способным летать»). Отношения у супругов были диковатые. Как-то прихожу, а они составляют списки: кто больше имел любовных связей — вот сумасшедшая парочка!

— У меня в два раза больше! — торжествующе объявляет жена Снегирева, дуреха.

Видимо Снегирев не пережил такого позора, потому что вскоре разошелся с женой, но к этому времени выпустил еще пару книжек и от Союза писателей получил квартиру на Малой Грузинской.

Снегирева считали шизиком, человеком, которым движет таинственная болезнь и он находится у нее в полном подчинении. Подобный образ нашего героя не смущал, наоборот — он постоянно раздувал свою славу «чудака с большим приветом». К примеру, корчил из себя законченного алкаша и наркомана; врывался в «Детгиз» и, запыхаясь, бормотал молодым редакторшам:

— Старухи, налейте стакан!

Его успокаивали, но он морщился, хлопал дверью; в редакции шептались:

— Гений! Гений!..

Снегирев то и дело придумывал всякие мифы: рассказывал странные, маловероятные истории, вроде той, как он в комнате устроил аквариум: зацементировал пол и стал напускать воду, но перекрытия не выдержали, и вода затопила нижнюю квартиру. Ему предстояло раскошелиться на нешуточный ремонт, но когда пришли из жэка подсчитывать ущерб, выяснилось, что в затопленной квартире проживала директор антикварного магазина, которая сильно проворовалась. Ну и понятно, его, Снегирева, не только освободили от ремонта, но и дали денежную премию «за содействие в раскрытии злостного преступления».

С годами ловчила Снегирев все больше входил в образ сумасшедшего, даже через знакомого психиатра умудрился выбить инвалидность третьей группы и пенсию.

— Лишние деньги не помешают, — объявил мне, моментально справляясь со своим таинственным недугом. — Но главное, не загребут, когда поливаю власть.

Вот так. Такой расчет, такая хитрость. Что касается власти — он только и думал, как бы ей насолить, хотя та власть печатала его, как никого другого (у него были миллионные тиражи), давала ему квартиры, выделяла стипендии, оплачивала командировки.

Однажды звонит:

— Приходи, дело есть!

Дверь мне открыла совершенно голая девица с полусонным взглядом. Я попятился, подумал ошибся квартирой, но нагая барышня повернулась, вильнула задницей и спокойно бросила:

— Проходите, Гена вас ждет.

Снегирев сидел на шкафу в халате, и курил кальян — трубку, величиной с саксофон. Увидев меня, слез со шкафа, и, с наигранной бодростью, протянул сосуд с зельем:

— Затянись!

— Да ну тебя к черту! — отмахнулся я. — К черту!

— Чего ты заладил! Затянись, говорю. Легкая травка-дурка.

Я затянулся.

— Ну, как? — спрашивает Снегирев.

— Никак. Немного в голову ударило и все.

— Вот-вот. То, что надо. Картины красивые видишь?

— Ничего не вижу.

— Сейчас увидишь. Только пригуби вот это, — он протянул одеколон «Кармен». — Чукчи его называют «Коньяк-баба».

— Вот еще! Как это можно пить?!

— А ты попробуй! — с похмельной настойчивостью повысил голос Снегирев. — Евтушенко и тот пил.

Я глотнул и поморщился. А Снегирев, довольный, развалился в кресле, и обнял девицу, которая, надо отдать ей должное, уже что-то накинула на себя.

Повторяю, подобные штучки Снегирев выкидывал, чтобы произвести определенное впечатление и упрочить слух о своем помешательстве, но, забегая вперед, скажу: в конце концов он, голубчик, доигрался — под старость, в самом деле, немного спятил — всерьез возомнил себя экстрасенсом и шаманом.

Что в Снегиреве действительно выглядело странным, так это двуликость, ведь шокирующие выходки он позволял себе только среди друзей, а на собраниях и в редакциях вел себя, ушлая лиса, как надо, нормальнее многих. Я не раз был свидетелем его перевоплощений: только что размахивал руками, цедил блатные словечки («шакал рваный!», «замочу суку!»; иногда выдавал и длинные матерные выражения — минуты на две), и вдруг — спокойный голос, почти интеллигентная речь (почти — потому что слово «интеллигентность» к нему, расхлябанному, не подходило ни с какого бока, да и он терпеть его не мог и слыл борцом «с интеллигентами» — ненавидел в людях то, чего ему не хватало. Кстати, он носил обтрепанную одежду не столько от безденежья, сколько ради протеста всякой элегантности, эстетству, а в застолье частенько устраивал свистопляску — в пику «разным помешанным на правилах этикета». Эти перевоплощения были не отдельными всплесками, они являлись его образом жизни).

Кто-то из художников сказал:

— Снегирев как Мандельштам. Тот тоже слыл чокнутым, но галоши в дождь надевать не забывал.

А. Барков и вовсе считал его «пробивным» — «пробивал свои рукописи, дай бог как!».

Женившись вторично на серьезной женщине, Снегирев перешел на менее зрелищные номера: продавал друзьям настойки — как бы из золотого корня.

— Вылечивает все, — говорил, — от шизухи до импотенции.

А мне, мошенник, признавался:

— Главное внушить. Наливаю воды, кладу любую ветку и готово — помогает. Все вот от чего, — он стучал по голове.

И действительно «помогало» — об этом говорили Я. Аким, А. Митяев, художник Перцов.

Позднее Снегирев «освоил» более сложное врачевание и уже корчил из себя лекаря широкого профиля. Когда у меня открылась язва желудка, он, кретин, взялся за лечение «современным методом»: выпучив глаза стал махать перед моим носом руками и, похоже, сместил мое энергетическое поле; во всяком случае, стены вокруг меня покосились. Не успел я прийти в себя, как он врезал мне в поддых. Я скорчился от боли, а он авторитетно заявил:

— Теперь пройдет!

Но язва не прошла. Зато в другой раз он спас меня от радикулита: обхватил сзади под ребрами, приподнял и, встряхнув, повалил на пол. Я ушиб колено и локоть, но боль в спине прошла.

Прочитав мои первые очерки, Снегирев похвалил их и, как бы активизируя мои способности, забубнил:

— Пиши, это доброе дело… Ты как пишешь? Я начинаю и не знаю, чем закончу, куда вынесет (прямо как Бунин). Главное, с самого начала взять верный тон, а дальше все может повернуться неизвестно как, как Богу угодно… Неси свои рассказы в «Детгиз». Они там все суки, всего боятся, слишком советские (он-то всегда был на позициях диссидентов. Как и Коваль, кстати). Но меня печатают. И ты отнеси им рассказы, скажи мне понравилось. Если надо, напишу рецензию (я не просил, сам предложил и это звучало многообещающе).

Я пришел в издательство (еще задолго до того, как меня стали печатать в «Мурзилке»), оставил очерки и передал слова Снегирева, но когда через месяц явился вновь, меня встретили усмешкой:

— Снегирев сказал, что не знает такого.

Вот так обстояли дела, так у меня сразу выбили почву из-под ног. Кто-то нормальный, кто-то ненормальный, но этот трюк Снегирева выглядел гнусновато — да что там! — он оказался редкостным гадом, просто плюнул мне в душу. Естественно, он не увидел во мне потенциального конкурента — еще чего! Какой там конкурент! Он уже известный, а я всего лишь бумагомаратель. Просто на кой черт ему кому-то покровительствовать, за кого-то ручаться, брать на себя ответственность, но какого хрена послал меня в издательство? Спьяна, что ли? При встрече он, хитрюга, жалко юлил, выкручивался, изображал почетное отступление: ссылался на «затмение», «разыгравшуюся шизуху», «напился с Глоцером» (мерзкий тип из радиокомитета), молол еще что-то, но понятно, чем многословней ложь, тем меньше в нее веришь. В конце концов он бросился к столу, на каком-то листке написал хорошие слова о моих очерках, «завтра отнесу», — сказал (и, вроде, действительно отнес), но трещина между нами долго не затягивалась.