Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник) Страница 60

ПСИХОДРОМ

Четыре часа ночи. Двигать или не двигать? Все, успокоиться и ложиться спать. Но ведь всегда находила. Где-нибудь он да есть – под батареей, например. Нет, под батареей я смотрела. Так, пятый час. Это что, порядок? Распорядок дня? Но ведь не усну... И нервы успокоить. А вдруг под холодильником не один бычок, а два. Какое тут спать. Ведь хотела еще три билета почитать. Не смеши окружающих, какие три билета, когда из шестидесяти восьми или семидесяти трех экзаменационных билетов ты всегда знаешь хорошо только один билет, максимум полтора. И этот билет тебе никогда не попадается. Да, а что, если я увлекаюсь? Вот я беру учить, ну допустим, про времена Ивана Грозного, ну вот и увлекаюсь. И я уж про этого Грозного все узнаю – и как он шведскому королю писал, что тот чухонский сын, а королеве Елизавете в Англию, на какое-то послание, что она даром что девка – дура и таких же дураков слушает, как ее окружение. Но у меня никогда не спрашивают, какое было настроение у Ивана Грозного. А мне всегда интересно про настроение.

Эти экзамены, когда они только закончатся в моей жизни? Даже если я уже на каникулах, на море, весь день на пляже, в виноградах и сливах, ночью мне непременно приснится, что я сижу в классе за партой. И это непременно шестой класс. И вот я за этой партой сижу и обдумываю, что мне в очередной раз надо пересдавать какую-нибудь марксистскую дисциплину, лишенную всякого настроения, или иное суровое учение. Как же, рассуждаю я во сне, мне ведь еще школу надо закончить, перейти в седьмой класс, а тут параллельно еще и пересдача на третьем курсе. Вы уже что-нибудь одно, товарищи фашисты. Но какова реальность, таковы и сны. Это я тоже понимаю. И не ропщу.

...Так, успокоились. Будем действовать по порядку. Во-первых, холодильник я подвину. Если отыщу под ним бычок, то я его докурю и лягу спокойно спать. Больше мучить себя не буду. Чего я не знаю, я не знаю, тут как фишка ляжет. Практически я ничего не знаю. Но тут надо признать, есть много предметов, которые не требуют, как бы точнее выразить свою мысль, скрупулезных знаний. Я не на хирургическом факультете, а все-таки на журналистике. «Мели, Емеля, твоя неделя». Есть такие предметы, где о многом можно догадаться, многое расцветить своим словами и так далее. Да вот, далеко ходить не надо: в прошлую сессию сдавали мы западную литературу. Попался мне Лопе де Вега. По его поводу в моей памяти крутились только два испанских слова: Эстрелья и Эстремадура. Ну и что, и не пропала же я. И от кого-то слышала я у «психодрома» (место вокруг Ломоносова, напротив факультета журналистики на Моховой), что де Вега – поэт плаща и шпаги. И начала я вокруг той шпаги плащ наверчивать.

– Все героини великого испанского драматурга, – начала я, – своего рода Эстрельи, такие черноглазые живые плутовки, за сердца которых сражаются под окнами Эстремадуры местные идальго. Вот, извольте, уже и третье испанское слово выскочило, правда, то больше от Сервантеса.

Меня с ответом моим никто не перебивает. Плащ развевается, шпага колет. А ночь у них, как нам еще Александр Сергеевич, не выездной, подсказывал, лимоном и лавром пахнет, а не каким-нибудь зеленым крыжовником. И если Лопе де Веге с его драматургических гонораров и не хватало на курево и приходилось ему порой двигать свою кобылу, чтобы вытащить из-под ее копыт свежий окурок, то он отнюдь не становился от этого печальнее и мрачнее, как какой-нибудь немецкий романтик, а, напротив, приземлившись на крылечке Эстремадуры, поев лукового супа, строчил дальше свои искрометные пьесы.

Вот преимущества такого предмета, как литература. Литературу при желании всегда можно сдать, не то что исторические предметы. Когда на вопрос, когда был подписан акт Соборного уложения, встает из позиции лежа всегда один только пылающий 1941 год. Нет, даты пусть выкладывают на железнодорожных насыпях по харьковскому направлению, как НOLLYWOOD, тогда я их буду запоминать, стоя в тамбуре.

Трудно предугадать результат экзамена. Бывает, все гладко идет, а бывает, по правилу перевертыша. Идешь на экзамен, ничего не зная, то есть зная, что ничего не знаешь. И идешь так просто, на случай, если попадется у «психодрома» Сидоров, отобрать у него перепечатанного Набокова, что брал он на день, или идешь, как просил де Кубертен, «не побеждать, а участвовать». И вот у тебя в пальцах уже медузой Горгоной покачивается билет с вопросом «абсолютно инкогнито», но в эту минуту преподаватель, спохватившись, отлучается из аудитории минут на пятнадцать. Ты за это немалое время учебник на коленях листаешь, и многое по этому предмету тебе открывается, и ряд нужных фамилий ты уже запомнила, и факты осознала, и даже одну дату на первые семь минут в памяти схоронила. Отвечаешь профессору по его возвращении эдаким бакалавром. И своим ответом даже демонстрируешь углубление и развитие темы. И растроганный преподаватель совсем уже готов выставить тебе высший бал, но так как ты ни на одном семинаре не была, то выше четверки не получаешь. И с легким разочарованием спускаешься в буфет, заесть экзамен обгоревшей котлетой, к которой гарниром идет тушеная капуста или гречка, а то и двумя обгоревшими котлетами. А потом с легким сердцем выходишь на крыльцо, на котором и Лермонтов стоял, жмурился, и Толстой щурился, стоя. Спускаешься к «психодрому», где все читают как безумные свои и чужие записки. И дальше идешь, и знаешь про себя, что ты и шестой класс закончила, а после него седьмой, следом восьмой, да и в университете зимнюю сессию почти закрыла.

А бывает, напротив, прикидываешь мысленно: этот зачет я сдам. И сам преподаватель еще из студентов, молодой, не жесткий. Да и предмет только языком плести. В голове уже прокручиваешь, что за чем, выстраиваешь диспозицию – войду с первой группой в аудиторию, а после сдачи прямиком в буфет, котлету горелую возьму, коржик, стакан черного кофе из бака... А после буфета сразу домой спать. Вот с такими примерно мыслями входишь, билет тянешь, в него глядишь и через три минуты руку тянешь отвечать, потому что оттуда в буфет, а потом сразу домой спать. Так было и в тот раз. А вопрос в моем билете был выведен следующим образом: «Отношения КПСС с дружественными странами».

И трех минут не прошло, как я руку тяну, так мне отвечать не терпится. Ибо знаю я про отношения с дружественными странами достаточно, во всяком случае, чтобы огласить их, выстроив фразу минимум в четырех вариантах. И вот я – перед экзаменационным столом, с чувством собственного достоинства. В комиссии – два молодых экзаменатора. С места в карьер строю я свою первую короткую, но значительную фразу:

– КПСС всегда находился в дружественных отношениях с дружественными странами.

И в моем воображении КПСС этот – в ковбойке и в твидовой кепке, а страны вокруг – такие крепенькие польские, чехословацкие барышни, в накрахмаленных юбках, надушенные дружественными же духами – болгарской розой. Ну, в каких отношениях они могут быть друг с другом? Ну, разумеется, в самых дружественных. Произношу я эту сентенцию и сама улыбаюсь от удовольствия. Но тут, как гром среди ясного неба, именно ясного, вдруг звякнуло от экзаменационного стола вполне сурово:

– Стоп!

Прервали мой ответ. И на меня – быстрый нахмуренный взгляд, с построением вопроса совсем не рифмующийся. А за взглядом – легкий окрик:

– А ну-ка, повторите, что вы сказали?

Я даже глазами от удивления заморгала, захлопала. Неужели за ночь наш КПСС перестал находиться в дружественных отношениях, тем более – ясно же написано – с дружественными странами? Это было бы слишком сильно и неожиданно. Нет, такому не бывать, решила я. Повторю-ка я все, как было. Куда ему деваться?

– КПСС, – очень отчетливо выговариваю, – всегда находился в дружественных отношениях с дружественными странами.

О том, что он будет находиться с ними в тех же отношениях в будущем, правда, промолчала. Кто его знает? Лучше не зарекаться. И что я слышу в ответ?

– Может, стоит выйти в коридор подумать.

Ого, забеспокоилась я. Здесь точно уже что-то не так. У меня в голове, конечно, много разных молоточков при разных работах. Но тут они все разом всполошились, застучали, в филологический сектор ринулись на подмогу. Друг на друга напирают, советы друг другу дают. «Давай, – стучат, – вспять поворачивай, к этому КПСС, к буквам этим. Давай соображай, аббревиатуру разворачивай...» Так-то она мне без надобности – КПСС и КПСС.

Ну, напряглась я, соображаю вслед за молоточками. КПСС?.. «Матушка родная, дай воды холодной». В момент у меня все стало ясно. Как же КПСС – он, когда это – оно. Комитато чентрале. Я уже как с полгода ходила на курсы итальянского языка. У них, что и у нас, – КПСС одно в одно, КПЧ – Комитато чентрале партито. Ну конечно, оно.

Сообразила я и по лбу себя хлопаю, чтобы всем показать, какая глупая была:

– Ой, ну как же это я? Господи. Извините. Значит, так. Оно у нас всегда находилось в дружественных отношениях с дружественными странами.