Георгий Пряхин - Хазарские сны Страница 60

Бывает и так: в три ночи из зала сквозь рифленую изморозь остекленной парадной двери лучится не только рассеянный свет обременительных знаний, но и куда концентрированнее, волнообразно заполняя ее, пробивается во всю остальную квартиру казачий первозданный храп. И тогда Сергей шлепает босыми ногами туда, в зал, и выключает: и то, и другое. И свет вырубает, и друга энергично расталкивает, велит повернуться на другой бок…

Дольше всего листали они «Историю Донского казачества» 1907 года издания. Совершенно роскошная, с прилепленными к твердым страницам красочными иллюстрациями: не случайно издана именно в 907-м — видимо, за заслуги донского казачества в 905-906-м.

Когда Сергей рассказал о дедовой терской папахе, Виктор предложил еще раз, и в который уже! — выпить «по всёй»: за казаков родных — стоя. Стоя уже не получилось: так, в братской могиле, и нашла их утром казачья жена под пиршественным столом — поскольку на диванчике, к столу придвинутом, вдвоем разместиться не удалось, то и решено было, бросив одеяло на пол — на полу. Чтоб никому обидно не было.

Хотя, подозревал Сергей, была тут и еще одна причина: побаивается, побаивается донской строевой казачок предстать пред благоверной в неурочное время в неурочном виде. Измаил-то, конечно, брали да, видно, по большой трезвости. Пьяные точно бы на стену не полезли: кто же пьяным не понял бы, что на свою же голову? Кто пьян да умен — два угодья в нем. А казак как раз более всего умен, когда пьян — на родную стенку, под усекновение главы ни за что не полезет. Даже если чаркой поманят. Ну, если только двумя…

Утром, после рассола, были внесены уточнения в распорядок дня. Саша Калинин, хоть, конечно, ударник и все такое — его Виктор знал еще по работе зоотехником в этом же колхозе — подождет. Поехали в книжный магазин и зашли с заднего хода: какое же начальство ходит с переднего? — уважать не будут. Взял секретарь завмагшу за полный локоток, отвел в стороночку. Закончилось их шушуканье тем, что Сергей с секретарем выволокли, опять же через задний ход, все, что Серене приглянулось в магазине (начинать бы надо с завмагши) и на что хватило московских командировочных («Они тебе тут ни к чему, голодать не будешь, гарантирую», — простецки заявил Виктор, присовокупив к командировочным еще и свою пятидесятку) и даже кое-что — под будущую получку секретаря. Потом — дом-музей Александра Серафимовича. Домиков, аккуратных, как детские кубики, оказалось даже два, соединенных легкой галереею, но Сергея больше всего поразили даже не дома, а обширный яблоневый сад при них, очень ухоженный, прямо-таки выпестованный: можно подумать, что это и есть главное произведение революционного писателя на покое. С яблонь тихо облетали последние листья, но яблоки кое-где еще висели, светились, как массивные лампады, среди иконно темных и корявых сучьев.

Затем поездка к Дону, вниз по течению, где стоит на отшибе почти у кромки воды огромный, забытый и полуразрушенный женский монастырь. Добрались до него, когда солнце уже садилось. Грустное впечатление производила обезглавленная, красного, цвета спекшейся крови, кирпича громада главного монастырского храма, в стены которого, можно сказать, робко просился, плескался главный же его, присмиревший, перебродивший и уверовавший к старости прихожанин: Дон-батюшка. Виктор подвел Сергея к мраморной колонне, уходившей снизу в зияющую пробоину главного купола. Не то снизу вверх, не то сверху вниз: светящимся в роеньи золотой пыли солнечным лучом.

Колонна цвета сливочного масла: ее как будто бы и резали не кремнем, а ниткою, как матушка когда-то разрезала головы только что сбитого и слепленного масла — таких она четких линий и легких, несмотря на всю свою мощь, пропорций. Солнце зашло, а она все еще светилась: столько его набрала, впитала за века и века.

— Из Египта везли. На быках, — проговорил Виктор за спиною. — Сперва морем, потом быками.

Как расточительны мы! — подумалось Сергею. Столько сил, натуральных, физических, пердячих, столько средств вложить, мраморную громадину бычьим цугом припереть откуда-то из Египта (и почему, собственно говоря, оттуда — ближе не нашлось?) и потом все забросить, как чужое, дармовое: да разве ж эта страна будет когда-либо богатой? Один Дон только и молится, пришепётывает что-то в печальном беспамятстве за стеною. Ну и что, что власть поменялась? — земля-то осталась, народ-то остался. А может, с переменой власти и народ сменяется? Один уходит, как под воду, другой, не помнящий родства, приходит в угоду очередной власти.

До девяносто первого оставалось почти двадцать лет: столько з а б ы т о г о — и куда страшнее храмов — возникнет в стране после девяносто первого. Целый забытый народ — в ожидании нового, богоугодного…

— Пойдем, покажу кое-что, — тронули Сергея за плечо.

Вышли из храма, пошли вдоль разваленных, разобранных на кирпичи, на домашние и дачные нужды построек и почти начисто съеденной, изглоданной кирпичной же огорожи, спустились к воде. У самой кромки ее останки намертво вделанной в кирпичную кладку металлической кованой калитки — выдрать ее окончательно, приспособив под вышеперечисленные нужды, разуверившиеся верующие так и не смогли. Из-под узенькой, потайной калитки каменные ступеньки уходят прямо под воду. Окаменевшие, тоже как ступеньки куда-то, пни догнавали вокруг: видимо, калитка действительно скрыта была от посторонних глаз купами вековых дерев. Одна-единственная корявая яблоня полоскала, согнувшись, выродившиеся свои яблочки в мутном Дону. Спустились еще на ступеньку: ботинки уже в воде.

— Ступени плача, — возвестил секретарь. — Ад местного значения.

Сергей недоуменно посмотрел на него.

— Ну да. Монастырь-то женский. А казачки, знамо дело, баловались. Не обделяли вниманием — со своими, станичными-то, опаснее: отцы-братовья и голову снести могли. А эти — божьи твари. Безответные. Христовы невестушки — всяких там косеньких, убогеньких туда не брали. По этим ступенькам и сносили в ночи монашеньки приблудный приплод свой Дону. Много тут невинных душ уплыло и слез горьких девических Дону добавлено.

— Фантазируешь, небось?..

— С места не сойти! — с шутливым жаром побожился дежурный атеист. И они еще постояли над этим пересохшим, тайным, горько-соленым донским притоком. А потом обошли монастырь и спустились еще чуть ниже по теченью. Здесь, на берегу, уже трещал костер, и пар из черного котелка, наподобие паровозного, взывал к немедленной посадке: шофер Петя, чей «козлик» стоял поодаль, еще с утра поставил браконьерского «паука» и уже разливал тройную, архиерейскую, с петухом — а что за уха без петуха? — по заранее запасливо захваченным солдатским алюминиевым манеркам. И Виктор Иванович при всполохах костра, в который для запаха подложили и сухого донского можжевельника, почти втемную, но удивительно отчетливо и равномерно начислил по стопкам опять же заботливо припасенную с утра чубатым чапаевским Петькою, в очередной раз переметнувшимся от белых к красным, «белоголовую».

— Пора лечиться, товарищ корреспондент!

Хоть в этом возрасте болезни и не бывают хроническими, но лечение все же выдалось продолжительным.

Как казаки Париж бралиС атаманом Платовым,Парижанок ублажалиЛасками бесплатными, —

— неслось по-над Доном в молодецком секретарском исполнении: видимо, в казачьем представлении разница в доступности между парижанками и донскими монахинями заключалась лишь в километрах, подлежащих преодолению: с шашками наголо, али руки в бруки.

Под занавес, при ясной луне, прочертившей Дон дополнительной молочно-зыбкой переправою, на три голоса грянули Серегину любимую и опять же имперскую, и опять же сказительно — историческую:

Как ныне сбирается вещий ОлегОтмстить неразумным хазарам.Их села и нивы за буйный набегОбрёк он мечам и пожарам.

— Вот ты мне скажи, — брал несколько опешившего секретаря за пуговицу Сергей, — почему «неразумным»? Передержал классик: весьма разумный, башковитый, до поры до времени, народец был. Обрати внимание: в этих самых местах. И вовсе не буйный, в пределах своего века.

И примешь ты смерть от коня сва-е-во-о, —

это они уже в «козлике», в коне железно-брезентовом, в который взгромоздились в потемках, взаимно подпихивая друг друга, и от которого Серёга в своё время и впрямь едва не принял…

— Передержал… — долго бубнил еще Серега. — Как ошибался, ослепленный вместе со всей русской интеллигенцией Наполеоном, и в оценке императора Александра Первого, которого обозвал плешивым щёголем и врагом труда, нечаянно пригретым славою… Бывает — и с классиками тоже бывает, а не только с нами, грешными…

Виктор, вежливо прислушиваясь к столичной болтовне, помалкивал.