Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 62

8. В рукописи фамилия “Цванкин” первоначально была мною прочитана неправильно (как “Иванкин”). Речь идет о корреспонденте “Рабочей газеты” Н. С. Цванкине. Он специализировался на освещении новинок радиовещания и в одной из заметок критически отозвался о вечерней читке по радио заметок из “Правды” — дескать, с получением утром газеты их уже все прочитали. Демьян Бедный (когда-то сосед Л. Сосновского, у которого Цванкин состоял в секретарях, — по “белому коридору” Кремля), узнав, что в Москве ловят “радиозайцев” (тогда требовалось вносить абонентскую плату за каждый аппарат) и что незарегистрированный радиоприемник нашли у Цванкина, написал двухчастное обличительное стихотворение “Язык мой — враг мой!” (“Известия”, 1927, 20 февраля). Из первой части: “Вы коммунист иль — сторона, / Вьюн у партийного порога? / Что ж! Если „Правда” вам скучна, / Гуляйте! Скатертью дорога!” Из второй: “Радио-заяц… журналист — / Московский, да-с, не захолустный! — / Не сметил, что газетный лист — / Газетный лист, а не капустный!”

Влияние Демьяна Бедного было тогда значительно. После этого эпизода постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) вместо Смирнова с 10 марта 1927 года, согласно выходным данным, у “Рабочей газеты” ответственным редактором значится А. А. Мальцев, которого сменил Феликс Кон.

Лета, Лорелея

Голландский сценарист, интеллектуал, пятьдесят сильно плюс, не многим младше меня, вздыхает о юной блондинке, совсем девочка, выдувает бесстыдно розовый пузырь жвачки, подаренной Лолитой, от Магды служба в киношке, влеченье, род недуга, несчастный Боб, вариация несчастного Кречмара, постоянно ходит смотреть всякую чушь, невыносимо страдает, тонкая внутренняя организация, лишь бы взглянуть на блондинку, прекрасную, как ей мифологически положено, без извилин, достать из кармана деньги, или он расплачивается карточкой, взять билет, всего-то, словом не перекинулся, жалкий предлог подойти к девочке близко, Поленька, ах, Поленька, от Поленьки улыбка, скорей, такая, знаете ли, полуулыбка, сокращающаяся до слабой игры в углах сжатых губ, воздушное письмо Моны Лизы, и тихое сияние, и насмешливый блеск в глазах, если помните, Аннабелла отчасти голландка, откуда вам помнить, я сам не помнил, специально заглянул в книгу, ни для чего не нужный пустячок, мы и его подверстаем, короче, Набоков присутствует, ну и как бы под сурдинку русская тема вместе с ним, в латентном, так сказать, состоянии, ничего, она еще зазвучит, еще как зазвучит!

Познакомиться с девицей не хватает у Боба внутреннего ресурса, казалось бы, чего уж проще, нет, решительно невозможно — все как у Кречмара. Между тем у прекрасной есть кавалер, не многим лучше морковки, безымянный, безликий байкер, шлем ему вполне заменяет лицо. У Магды тоже ведь был мимолетный кавалер-мотоциклист, правда, неудавшийся, — так это его правнук. В какой-то момент блондинке, как и Магде в свое время, надоедает ждать, она проявляет инициативу.

Йос Стеллинг вышивает здесь по готовой канве. И автокатастрофа

(будет и автокатастрофа) надобна не только для хотя и важных, но все же технических сюжетных нужд, но и как метафора: она материализует внутреннюю слабость и уязвимость Боба, подобно тому как материализуется слепота Кречмара, облекает ее в плоть и кровь, — что лучше подходит для метафоры, чем плоть и кровь? Вот ведь и Гумберт Гумберт умирает от закупорки сердечной аорты: диагноз, как бы (впрочем, почему “как бы”?) специально придуманный, дабы перевести на неуклюжий медицинский жаргон “разбитое сердце”.

Конечно, едва вышедшая из девчоночьего состояния блондинка может работать в киношке, а немолодой интеллектуал — испытывать к ней неодолимое влечение и безо всякого Набокова, и дорожные ужасы случаются порой без оглядки на мэтра. Да уж больно хорошо все рифмуется. Ладно, в конце концов, это не более чем милые пустячки, радости для тех, у кого роман с русским романом, — река Йоса Стеллинга течет совсем в ином направлении, а впрочем, как знать, пустячки — не пустячки, река, конечно, течет, куда велит ей Стеллинг, да только в прибрежных зарослях появляется время от времени узнаваемый человек с сачком и становится достопримечательностью пейзажа.

Вот блондинка уже у Боба дома, вот ужо сейчас у них все заладится. Я за него переживал.

Тут начинается ужасное.

Совершенно ниоткуда, ветром надуло, черт догадал, является тихий монстр в шапке-ушанке с каким-то немыслимым, времен Второй мировой войны, чемоданом, кого там хуже незваный гость, эдакая недотыкомка из России с непереводимым ни на какие человеческие языки самоименованием “Душка”1, поселяется в квартире Боба в качестве домового. Поскольку у хозяина и Душки нет общего языка, общение их невербально.

С безымянной блондинкой — пора бы мне ее для удобства как-нибудь уже именовать, почему бы не Магдой, пускай будет Лолита — тоже нет общего языка, ну так вербальность и тут условна, сведена к минимуму, ничего, как-то обходятся, в конце концов, ей достаточно тихо улыбаться, короткого ума ее хватает на то, чтобы попридержать язык, да и говорить, собственно, не о чем, общий бэкграунд отсутствует. Справедливости ради: Йос Стеллинг вообще не жалует диалоги, кому нужны слова, рационализация жизни, измена визуальной природе кино, в других фильмах то же самое.

При появлении Душки девушка прощается: находиться в одном помещении с этим ласково и прилипчиво услужливым, омерзительно бесполым пришельцем ей физически невозможно. Да и незачем.

“Душка” — слово неопределенного рода: сразу и мужского, и женского. Есть намеренная странность в имени Винни Пух. В голову приходит и Карлсон (мущинка), хотя с именем у него никакой двусмысленности.

У добросердечного и совестливого Боба не хватает решимости выставить незваного гостя на улицу. Тем более что на голландской улице всегда идет дождь. Европейская политкорректность бессильна перед иноприродным существом. Бог знает когда, на каком-то кинофестивале на юге России, легкомысленно и бездумно дал странному аборигену визитную карточку, мало ли таких карточек роздано? — теперь расплачивайся. Отчаянная запоздалая попытка избавиться от этого ужаса ни к чему не приводит.

Душка превращает квартиру Боба в отвратительную помойку, заполняет собой решительно все, варит борщ, что может быть гаже, слово-то какое, язык сломаешь, что русскому здорово, то немцу смерть, как, неужели не нравится, и смотреть тошнотворно, ладно, давайте-ка сюда вашу тарелку, вкуснота-то какая, пальчики оближешь, ничего в еде не понимает, неблагодарный, ишь, нос воротит, обидеть норовит, а он-то старался, делает существование хозяина, переставшего быть хозяином, призрачно-страдательным, вообще невозможным, лишает его Лолиты, лишает воли, здоровья, обессиливает, превращает в калеку, простодушно-изощренно проказничает, позванивая чайной ложечкой в стакане, пуская тем же стаканом солнечные зайчики в глаза страдающего от этих незатейливых манипуляций, униженного, не имеющего сил избежать их Боба.

Так Горн щекотал травинкой лицо ослепшего и бессильного перед невидимой “мухой” Кречмара. Правда, мотивы у них разные: гнусный постановщик “карикатур” холодно глумится, духовно напитываясь страданиями жертвы, а Душка так, просто, игра такая, он же любит Боба, искренне к нему привязан, куда ему без него, но зайчики, но ложечка, но Боб, ах, смехота! Мотивы разные — структура сцены одна.

Русского ли человека трудно привязать к себе? Так можно привязать, что после будешь думать только о том, как бы его отвязать от себя. Я думал,

Боб рано или поздно Душку убьет. Он таки попытался, но не преуспел.

Его безуспешная попытка — опять игра аллюзии: искалеченный Боб, аватара искалеченного Кречмара, натыкаясь на мебель, пытается достать своего мучителя, но сам падает замертво — все более-менее как у Набокова. Разница в том, что Набоков трагичен, а Стеллинг последовательно забавен, Кречмар действительно погибает, а Боб — до конца фильма еще далеко — воскресает для новой жизни. Между тем Душка исчезает так же внезапно, как явился: ветром принесло — ветром и унесло.

Лолита, которой определенно наскучил шлемоголовый приятель, уходит

от него к еще одному монструозному, хотя и совсем в ином роде, русскому — Игорю-Егору, в кителе, увешанном орденами и медалями, этими необременительно карнавальными сертификатами воинской доблести; небритый, полупьяный, он, по всему, оказывается Егорием Победоносцем, одолевшим безо всяких усилий европейского дракона в самом его логове и получившим в награду принцессу Лолиту.