Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 63

Русские успешны на всех путях: и в своей живописной маскулинности, и в своей не менее живописной бесполости.

Дом Боба постепенно очищается от мерзости. Боб приходит в себя после русского нашествия, выздоравливает, возвращается к работе. И тут выясняется, что Душка разрушил его жизнь куда кардинальнее, чем можно было бы предположить: похитил душу. Лолита, огонь чресл моих, иссяк огонь, не осталось и головешки, одно наваждение сменилось другим, Боб не ходит более в идиотическую киношку, он более не в состоянии оставаться в кажущемся теперь пустым, стерильным, холодным, лишенным Душкиной банной теплоты, доме — он отправляется в Россию.

Дом его отчасти сломан, окна повыбиты, стол с компьютером завален бурыми листьями, объяснение предъявляется в виде бульдозера, жалкая попытка заморочить голову друзьям Цинцинната, тем паче что Лолита — единственное живое существо в вымороченном мире разваливающихся декораций, она включает дивайс, обнаруживший в новых условиях бытия счастливую способность не нуждаться в источниках питания, и с полуулыбкой

читает сценарий, по всей видимости, этого самого фильма, судя по вниманию, с которым она это делает, она не столь проста, как ранее предполагалось, все-таки фильм не из тех, от которых страдал ее незадавшийся любовник, брови ее чуть двинулись вверх, значит ли это, что Боб уже садится в автобус?

Россия — загадочная, влекущая, пугающая, сплошь наполненная разнообразными монстрами, ни единого человеческого (европейского) лица, в отличие от Голландии дождь не идет никогда, ночи полны звезд, дни — солнца.

И чудится ему таинственный голос, зовущий: Боб, Боб. Идет на голос, а это омерзительная болотная жижа ритмично, с некоторым даже гнусным сладострастием, прихлюпывает, причмокивает: боп-боп, боп-боп.

Фильм начинается с сельского, старенького, набитого пассажирами и баулами автобуса на проселочной дороге, окаймленной цветущими деревьями: фильм в фильме, кино на русском фестивале, на который невесть когда занесло не в добрый час Боба, — но это уже потом выясняется. В автобусе баба, скорей уж бабища, заходится криками в родовых схватках, шофер, вытерев руки грязной тряпкой, принимает роды, пассажиры с фактурными лицами передают младенца из рук в руки, гротескная аллюзия на “Цирк”. Жутковато-смешная сцена. Уж не Душка ли этот автобусный младенец? Камера фиксируется на номерном знаке допотопного средства передвижения — глядишь, когда-нибудь пригодится.

Без дома, без Лолиты, с похищенной душой, напоследок обобранный до нитки очередными добрыми русскими, идущий незнамо куда, ищущий незнамо чего, все утративший и ничего не обретший, дошедший наконец до требуемого градуса безумия, Боб оказывается на той самой залитой солнцем аллее, деревья цветут как ни в чем не бывало, навстречу едет тот же самый автобус, казалось бы, только что или сто лет назад — какая разница, время течет здесь непредсказуемым образом, “до” и “после” несоотносимы, ехал с роженицей, приедет с роженицей, теперь пуст, подан специально для Боба, тот же самый, номерной знак предъявляется, дверь услужливо открывается, Боб садится, с легкостью переходя из одного фильма в другой, автобус уносит его. Конец фильма.

Куда уносит? В морок? В еще когда сочиненный Бобом сценарий? В никуда? Потому что никакого “куда” вообще не существует. Уж во всяком случае Голландии, Европы с ее городами, культурой, историей, интеллектуалами, дорогими русским европейцам камнями, — ничего нет, все сгинуло в сладком самоубийственном порыве в этих полях, лесах, болотах, цветущих пространствах. Сгинуло все, как и не было.

Фильм идет под медитативно щемящее пение:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына...

Этот стон у нас песней зовется. Кто тут дуб? Кто рябина? И стоит ли, доверившись сладкому самообману, переходить через реку? Запад есть Запад, Восток есть Восток, cошли с места, результат оказался непредсказуемый. Не лучше ли пребывать на разных берегах не случайно ведь разделяющей реки. Оставить, как Господь насадил. То ли Йос Стеллинг причудливо комментирует песню, то ли она его. Западный зритель слов не разумеет, да и разуметь не может: на иные языки русская песня непереводима, как непереводима русская жизнь. Зрителю остается предоставить себя музыкальной стихии тихого, тоскливого, забирающего обаяния, пока она не растворит его до полной потери самого себя.

В одном из своих интервью, дело было в России, Йос Стеллинг сказал: “Мне трудно объяснить словами, но я попытался передать фильмом свою любовь. Я знаю, русские любят подшутить над собой, но не любят, когда шутят над ними. Так вот, считайте, что я шучу над вами как русский”.

Все в голове вертелась у меня Стеллингова корова. Я даже поначалу текст свой хотел назвать: “Стеллингова корова”. Хорошее название. Так вот, корова эта, если кому интересно, не Стеллингова, а Стеллерова, что в любом случае не имеет к делу ни малейшего отношения.

Ну и для справки. Йос Стеллинг входит в элиту европейского кино, каждый его фильм — событие. “Душка” выдвинута на “Оскара”, и если она “Оскара” не получила, значит, “Оскар” ее недостоин. В роли Душки — Сергей Маковецкий.

1 Лолита: “„Нет”, — сказала она, — „нет, душка, нет””. Набоков заменяет никакое слово “honey” ароматным “душка”. Обратный перевод был бы очевидным обеднением.

Призвание и судьба

На презентации книги Людмилы Сараскиной “Александр Солженицын”, прошедшей 8 апреля в Доме русского зарубежья, многие выступавшие хвалили инициативу издательства “Молодая гвардия”, придумавшего публиковать биографии не только тех “замечательных людей”, которые ушли из жизни, но и тех, кто благополучно здравствует. Мне же эта идея была не по душе.

Сам жанр жизнеописания предполагает завершенность сюжета и известную временну2ю дистанцию. (Летучие рекламные биографии политиков и идолов масскульта тут не в счет: их публичная жизнь — мотыльковая, кто о них будет помнить после смерти?)

Солженицын же — столь мощная, масштабная фигура, что вблизи ее и не рассмотреть хорошенько. Надо отодвинуться. Надо дать сформироваться солженицыноведению (слово неуклюжее, да другого пока не придумали) как науке, а это дело будущего. Да и неловко как-то писать биографию живого классика, в особенности если обстоятельства доставили тебе счастье знакомства с ним: все время невольно будешь оглядываться, одергивать себя, опасаясь вызвать недовольство своего персонажа. Все эти соображения возникли в моей голове давно, когда я узнала, что Людмила Сараскина пишет книгу о Солженицыне для серии “ЖЗЛ”. К тому же, как это подтвердила и Наталья Дмитриевна Солженицына, сам писатель — не сторонник идеи прижизненной биографии: как же нарушить его волю?

Но, по мере того как прояснялись обстоятельства работы над книгой, моя уверенность в неуместности прижизненной биографии Солженицына оказалась сильно поколебленной.

Еще до того, как последовало предложение от “Молодой гвардии”, Сараскина принялась составлять летопись жизни Солженицына. Работа, как поясняет исследователь в своих интервью, заняла два с половиной года, и по окончании ее обнаружилось много лакун, неясных мест, противоречащих друг другу фактов. Сараскина — профессиональный литературовед и въедливый биограф. Полагаю, она не раз мечтала задать вопросы героям своих прежних книг —

Достоевскому, Аполлинарии Сусловой, Спешневу: вот этот эпизод имел место в жизни? Или это легенда? А как оно было на самом деле? Ни один литературовед не отказался бы побеседовать с объектом собственных штудий. У Сараскиной оказалась такая возможность. “Александр Исаевич терпеливо, с большими подробностями мне отвечал. Так, по военным картам полувековой давности мы восстановили весь его фронтовой путь, много говорили о детских и юношеских годах в Ростове, о родне, о товарищах по ГУЛАГу. Расшифровывая пленки, я всякий раз обнаруживала текст первоклассного качества” (из интервью П. Басинскому — “Российская газета”, 2007, 11 декабря).

Да, прижизненной биографии Солженицын не хотел. Но когда издательство “Молодая гвардия” запланировало книгу о Солженицыне в серии “Биография продолжается”, выяснилось, что писатель не имеет юридического права запретить издательству публиковать ее. Понятно, что Солженицын предпочел рекомендовать автора, уже накопившего большой материал, пользующегося его доверием и расположением. Тут обнаружились и другие плюсы сотрудничества биографа со своим персонажем. Солженицын передал Сараскиной