Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 62

Тогда отец сказал: „Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь”.

Ваня побледнел и сказал: „Нет, я косточку бросил за окошко”.

И все засмеялись, а Ваня заплакал”.

Неужели во второй половине XIX века сливы были в России такой уж редкостью? Значит, были.

“Косточка” входит в корпус “Первой русской книги для чтения”. Едва завершив “Войну и мир”, Толстой назвал ее “многословной дребеденью”. Сильно сказано. Даже суровый Тургенев был милосердней. Рассказы из “Азбуки” и “Русских книг для чтения” при желании тоже, конечно, можно назвать дребеденью, но уж никак не многословной. Полярная “Войне и миру” эстетика. Искусно сделанные, при нарочитой бедности изобразительных средств, тексты.

“Война и мир” — глобальное название: про “все”. Синявский: “Сразу вся война и весь мир!” “Азбука” и “Русские книги для чтения” выглядят не в пример скромнее. Однако только на первый взгляд. Что такое “азбука”? Тоже “всё” — от самого начала до самого конца, аз и я, альфа и омега без изъятья. Что такое “Русские книги для чтения”? Вся русская литература. Прочие сочинения, не входящие в “Русские книги для чтения”, уже как бы и не русские книги, и не книги, и не для чтения, а не поймешь, для чего, они, по определению, немедленно маргинализируются. Уж если “Война и мир” теперь дребедень, то они тем паче. Все русские дети — Иван царский сын и Иван крестьянский сын — будут теперь читать только эти (хорошие, правильные) книги, и в результате на них возрастут новые поколения, новый, воспитанный на единых (толстовских) ценностях русский народ, не в пример лучше прежнего, этих книжек не читавшего.

Хотел создать новый народ. В одиночку. Проект, рядом с которым “Война и мир” и впрямь представляется дребеденью. Кому еще это тогда могло прийти в голову? Разве что бомбистам. Но их проект много, много скромней. Толстой как некий демиург создает мир в одиночку, создает одним только словом. А они что? Бегают толпой, суетятся, швыряются динамитом. Никакого сравнения. Кого можно поставить рядом с ним?! Определенно никого!

“Косточка”, эта, по авторскому определению, быль, с известными оговорками может репрезентировать весь корпус детских толстовских текстов. Писатель не учит детей морали декларативно и впрямую — он рассказывает простую историю, которая сама по себе должна научить: научить соблюдать родительские запреты, обуздывать преступные желания, говорить правду.

При всей своей бытовой бесхитростности и самодостаточности этот рассказ — извод самого известного библейского эпизода, история грехопадения, рассказанная близко к тексту. Ваня (царский сын и крестьянский сын вместе) в существенных чертах воспроизводит грех Адама. В обоих случаях подчеркивается привлекательность запретного плода: “и увидела жена, что дерево хорошо для еды, и что оно услада для глаз” (Быт. 3: 6) — вот и для Ваниных глаз сливы — услада, и для носа услада, чего про Еву не сказано, но как бы и само собой разумеется. Ваня все ходит, смотрит, нюхает и мается, мается.

Ему бы, дурачку, немедленно уйти и забыть до обеда, где эта опасная горница находится, это же чистой воды ловушка, но он ничего не может с собой поделать, да и нет у него, у Вани, никакого в таких вещах опыта, он же несмышленыш еще. Демонстративная доступность привлекательного плода, мнимое отсутствие контроля прямо провоцируют нарушение запрета, и соблазн оказывается сильнее сыновнего послушания.

В обоих случаях преступление карается отсроченной смертью (у Толстого — мнимою).

Всего-то: мальчик съел одну только сливу — всего-то! Ну, побоялся признаться. И то: хороший малыш, врать не умеет, привычки нет, покраснел, как рак. Жалко его. И за это пригрозить смертью?! У Толстого не забалуешь. Сильный педагогический ход. Притом богословски выдержанный. Грех рождает смерть. Согрешил — умри! Никаких градаций: великий ли грех, ничтожный ли — вопрос в принципе: вот грех, а вот смерть. Бедный маленький Ваня!

Кстати, если Ваня со страху соврал, что сливу не ел, то почему бы со страху не соврать ему, что косточку выбросил, раз соврамши, кто тебе поверит, а если съел косточку, то уже не жилец, прогноз неутешителен, диагноз поставлен авторитетным доктором, мы доверяем ему всецело. Именно так воспринимают некоторые маленькие дети толстовскую быль. Почему Ваня заплакал? Потому что узнал, что скоро умрет. Как же ему не плакать?! И взрослые в таких случаях плачут.

И в еврейской, и в христианской комментаторской традиции существует мнение, что запрет носил временный характер: надо было потерпеть совсем немного — до субботы, в терминах Толстого — до после обеда . Вопрос отца почти дословно повторяет вопрос Всевышнего: “Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?” (Быт. 3: 11). В обоих случаях согрешивший свою вину отрицает: Адам — относительно, переводя стрелку на Еву: “Она дала мне... ” (Быт. 3: 12), Ваня — абсолютно: “Нет, я не ел”. Но Бог правду видит!

В обоих случаях происходит изгнание из рая. Ваня покраснел, как рак... Ваня побледнел... все засмеялись, а Ваня заплакал. Был понятный прекрасный мир радости, понимания и общей любви — рай. И вот все внезапно рушится. Рай кончился. Бедный маленький Ваня! Оказался вдруг совсем один во тьме внешней, в тени смертной. Плачущий, несчастный, осмеянный (а значит, и оставленный) самыми близкими людьми, он приобрел знание о добре и зле, к чему, в отличие от прародителей, нимало не стремился. Знание — сила?

Ваня — единственный персонаж рассказа, названный по имени, остро выделенный из всех. Прочие дети действуют как единое целое, с едиными устами и единым сердцем, с единым именем — все: все сказали, все засмеялись. Рильке об ангелах: “Их лики различимы мало”. Праведные дети в “Косточке” по-ангельски неразличимы, прозрачны. Они прозрачны, Ваня — нет. Вот он и приглашен на публичную казнь.

Для изобличения Вани отец лжет сам, но некому вменить ему ложь во грех, Ваня тварь дрожащая, отцу все позволено, он сам субъект нравственности, сам постулирует, что хорошо, что плохо, действует из высших соображений, изящно раскалывает преступника, истина торжествует во всей своей красоте и очевидности. Отец может быть доволен: урок удался на славу!

А мать? Почему она не обняла плачущего мальчика, не поцеловала, не утешила, не отерла слезинки? Почему не сказала ему: ты поступил плохо, но я люблю тебя? И вообще, куда эта считательница слив вдруг подевалась?

На самом деле не “куда?”, а “почему?”. Она сделала свое женское дело и стала теперь не нужна. Может уйти. Толстой потерял к ней всякий интерес, и она аннигилировалась за ненадобностью. Толстой отвернулся — и ее не стало. Разве вы не знаете: существует только то, на что смотришь?

Когда речь идет о нравственности, Толстой умеет (и любит) быть беспощадным. Мне отмщение, и Аз воздам. “Косточка” и “Анна Каренина” из одного портфеля. Создается впечатление, что Толстой не просто испытывает от этой угрозы удовлетворение, но цитирует как бы от первого лица (“и от себя лично”). Самое время вспомнить Шестова.

Материнское утешение могло бы если не свести на нет, то существенно ослабить эффект отеческого наставления, преподанного графом Толстым маленькому Ване, а в его лице всем русским детям, русским взрослым, а также всему человечеству.

Финальный аккорд пьесы — строка, оформленная как абзац, — чтоб сильней звучала. И все засмеялись, а Ваня заплакал — аллюзия на знаменитое: “Да погибнут грешники от лица Божия, а праведники да возвеселятся!” Толстой инвертирует последовательность: псалмопевец завершает радостью (как же иначе?!) — Толстой живет в мире, где все заслуженно кончается слезами. Праведники возвеселились (засмеялись), а грешник восплакал горько и погиб, и погиб, и погиб!

Манная каша

По ресничкам бегают солнечные зайчики.

Просыпайтесь, девочки, просыпайтесь, мальчики,

Саши и Наташи, Маши и Сережи,

И кастрюльки с манной кашей, просыпайтесь тоже!

Детская песенка.

“К деньгам относились с серьезностью. И с той же серьезностью внушали чадам: не все, что захочется, можно получить. Вот я, например, не люблю капустный суп — ну что в этом преступного, боже мой, разваренную капусту я в рот взять не могу... Но в ответ не говорилось: дело твое, живи сегодня без супа, съешь второе (а мы жили не бедно, у нас каждый день было первое, второе и компот). Но не на тех напали, никаких капризов, ешь что дают. Единственное, на что они соглашались в порядке компромисса, — это чтобы бабушка вытащила водоросли из моей тарелки, и она тянула их нитку за ниткой, червяка за червяком, соплю за соплей, и я должен был глотать этот разминированный суп, еще более мерзкий, чем раньше, — однако даже и такие послабления мой папа весьма не одобрял”1.