Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 63

Процедура удаления водорослей не удалась, они продолжают виртуально присутствовать перед глазами, всегда как новенькие, на всю жизнь, по прошествии лет отчетливей и гаже, сильный эффект репрессивной родительской педагогики, никакой патины времени, переживание пребывающего настоящего: “вот я, например, не люблю капустный суп”. Живое чувство — нечастый гость в умственных текстах Эко — трогает и запоминается.

У Драгунского две (по крайней мере) истории с этим сюжетом: “Тайное становится явным” и “Арбузный переулок”. В первой — мать оплачивает съедение омерзительной, с комочками, манной каши желанной прогулкой в Кремль, во второй — отец добивается съедения не менее омерзительной молочной лапши с пенками моральным шантажом. Капустный суп Эко (волшебное слово “щи” неизвестно на Аппенинах) мог бы показаться пищей богов. Фашизм все ж таки был помягче. Дениска говорит: лучше мне умереть. Чистой воды риторика призвана продемонстрировать отвращение и отчаяние мальчика. Ясное дело, риторическая конструкция изобретена не Дениской — мама тоже готова умереть за молочную лапшу и манную кашу. И как один умрем в борьбе за это. То есть, конечно, Дениска тоже: от мамы-то и набрался.

Мамина сделка оказывается неуспешной: доведенный до отчаяния мальчик выплескивает тарелку в окно — прямо на голову прохожему дядьке, а в его лице (шляпе) — всему идиотическому взрослому миру. То, что дядькина голова подвернулась случайно, а славный мальчик Дениска вовсе не склонен к бунту, ничего не меняет: есть логика образа.

Мама и папа, для которых съедение Дениской несъедобных блюд становится, как и для родителя героя Эко, делом принципа, выступают единым фронтом — на самом деле их позиции совершенно различны.

Мама убивается, сущий Кащей, переживает из рассказа в рассказ, хотя Дениска на дистрофика не похож, на здоровье не жалуется, 25 кг, самое оно, поджар, шустр, весел, безумная (типичная в своем социальном безумии и упорстве) матерь, иррациональный страх, психоз голодавших в войну родителей, хочет видеть ребенка упитанным, травили потом несколько поколений детей рыбьим жиром, манная каша, да что в ней, в манной каше, хорошего, глютен, возбудитель аллергии, лучше предохраняться, молоко с карбогидратами (лапша) вообще яд, почитайте доктора Аткинса, рыбий жир ничем так уж особенно не полезен, для обоев, безвинных и наглядных жертв детского сопротивления, безусловно, но поймем и маму: хотела только добра, хотела как лучше, действовала по тогдашней медицинской науке, не читала доктора Аткинса, понятия не имела о глютене и карбогидратах, знала бы — призадумалась.

Почему я столь охотно верю во вред манной каши? Да потому, что Истина, Добро и Красота (все с повышенной, как и пристало им, буквы) должны быть единым трехипостасным существом, неизжитый метафизический оптимизм, юношеское увлечение Соловьевым. В детстве сын задавал горестный вопрос: вкусное неполезно, полезное невкусно — почему? Страдал от несовершенства бытия, созерцал, сокрушаясь, бездну между миром феноменов и миром эйдосов. Та же, в сущности, богословская схема, построенная на перверсии вкуса — очевидном следствии грехопадения; у Соловьева подход онтологический, у него — феноменологический, что касается меня, давно уже потерял вкус к концепциям, не знаю, что и думать, перестал рефлектировать и переживать, что не знаю, смирился с собственным субъективизмом, не могу воспарить и взглянуть с луны, гневен и откровенно пристрастен, воспринимаю болезненно-эмоционально, не переношу манную кашу, ненавижу молочную лапшу, от одного вида пенок меня тошнит, от одной мысли, от одного воспоминания тошнит, многажды бывал ими в детстве мучим и унижен, проливал над тарелкой бессильные слезы, давился, кашлял, а вот это надо съесть обязательно! я кому сказала! пока не съешь, не выйдешь из-за стола! Дениска берет реванш в жестоких и сладких грезах, воображает несбыточное: как буду я заставлять маму есть по три тарелки манной каши — вот ужо пусть поплачет! (“Дениска размечтался...”), как буду я, “я” акцентировано, раньше она меня мучила, теперь — я! На самом деле отыграется на собственных детях.

Ты только посмотри на себя, сущий Кащей! Толстые дети были во времена моего детства редкостью, их дразнили “жиртрест”, они стояли внизу дворовой социальной лестницы, они были париями.

Еще Эко: “Человек с лицом как из сороковых годов. На снимках... найденных мною в подполе, у всех было это лицо, видимо, из-за некалорийного тогдашнего питания. Щеки западали, обрисовывались скулы, глаза блестели лихорадочно и ярко — такие лица в кадрах расстрелов мы видим и у жертв, и у палачей. В те времена люди с одинаковыми лицами расстреливали друг друга”2.

Убедительно полнощеким было начальство: Берия, Маленков, Молотов, Хрущев, Жданов, особенно Маленков, как живые, перед глазами, вижу я, сыночек мамин, пехотинцев, моряков, машет нам рукой Булганин и товарищ Маленков, Булганин выпал из памяти, но тощ точно не был, наш начальник Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков, не страдали от некалорийного питания, в изобилии ели манную кашу, молочную лапшу, обожали комочки и пенки, просили добавки и всегда получали. Лет через тридцать я видел этот контраст облика вождей и обывателей в правдивом “Голосе Чучхе” или как он там у них назывался, Сталин был средний, Муссолини со щеками, Гитлер и Суслов точь-в-точь по описанию Эко.

Для папы медицинский аргумент значения не имеет, в войну голодал — какого дьявола паршивец сын воротит нос от манной каши, мои страдания для него ничто, для того ли я голодал, он меня предает высокомерным отказом, чудовищная безнравственность, распущенность, я в твои годы, не только в том дело, что голодал, а в самоценной добродетельности мускулистой в своей скудности жизни, нам есть чем гордиться, не что хочешь, а что положено, именно что не хочешь, оно-то как раз пользительней всего, путь отказа от похотливой животной самости, не тешить брюхо, путь внутреннего возрастания, смирися, гордый человек, претерпи — и будешь спасен, неповторимое качество жизни, не идти на поводу у каприза, словечко всплывает и у Эко, советский и фашистский папаши мыслят в одном ключе, совпадают дословно, будь одним из нас, ешь что дают, хочу, не хочу, нашим мнением никто не интересовался, выросли достойными членами общества, каприз, как у девиц и правящих (естественно, до Великой Октябрьской социалистической революции) классов.

Аргументы убойной силы: политкорректность и феминизм не могли привидеться и в кошмарном сне, бароны, голубая кровь, любимцы сегодняшней публики, были тогда не лучше фашистов, хотя нынче и фашисты стали вроде бы тоже ничего. Папа говорит: ишь фон-барон какой! Фон-барон сказал крестьянам: “Шапку с головы долой!” — ночью отдал партизанам шапку вместе с головой. Папа говорит: а марципану не желаете?! Дескать, совсем заелся. Убить хочет распустившееся дитё сарказмом. Умело вызывает чувство вины и раскаяния, на пустом месте запускает механизм страдания (малыш только что был совершенно счастлив), это духовность, это по-нашему, чуть-чуть не хватает Настасьи Филипповны, но и без нее хорошо. Не сломленный до конца Дениска еще в состоянии спросить: что есть марципан? Нерелевантный вопрос! Шура Балаганов определил бы по интонации. Что-то ужасное: вроде ананасов с рябчиками и шампанским. Честный папа сам толком не знает, слово давно вышло из обихода. По моим соображениям, начало шестидесятых, выходит, прекрасных марципановых булочек еще не было, эпоха большого стиля, когда невинная (в глазах и устах народившихся обессмысленных поколений) выпечка представала символической мерзостью, мир был сложен, цвел символами, нагрянуло общество потребления, еда стала просто едой, мир сделался плоским и одномерным, марципан доступен среднему обывателю, советская власть пала.

Наконец Дениска раздавлен: он съедает отвратительное блюдо с пенками, важная, в высшей мере осмысленная акция, несводимая к банальному процессу поедания, он преисполнен сознания высокого сыновнего долга, давясь пенками, он становится одним из нас, он обретает поставленную под вопрос внутреннюю гармонию, он подтирает кусочком хлебушка тарелку, теперь он достоин своего многострадального отца, он един с ним, он вновь любим им. Герой Эко и сегодня, как в далеком детстве, даже отчетливей, знает, что был изнасилован, ничего не поделаешь, сопротивление бесполезно, бывшее не сделать небывшим, единственное, что остается, — рефлексия, никаких болеутоляющих пилюль, никакой гармонизирующей герменевтики, не пытается полиморфировать горький опыт в моральную доблесть, даже в голову бы прийти не могло. Дениска расслабился и получил удовольствие, подтер хлебушком тарелку с последней жирной пенкой, духовно возвысился и был увенчан лавровым венком.