Андрей Вознесенский - Прорабы духа Страница 64

Профессор Маклюен сухопар, высок. Внешне напоминает персонажей Жюля Верна. Когда увлекается, смотрит сквозь собеседника, будто страдает дальнозоркостью. Сидит прямо, острые колени в полосатых брюках обтянуты и сжаты, как у статуи Озириса на троне.

Чтобы уединиться, мы поднимаемся с ним по скрипучей деревянной лестнице на полуэтаж. Под нами сквозь прямоугольную дверь гостиной видны освещенные прически, бокалы, обнаженные плечи. Маленькая комнатушка плывет над ними, как плот. Беседа идет о силлабике и, конечно, о наших продолженных чувствах — системах телесвязи.

В разговоре он ясен и метафоричен, как алгебра. Он вряд ли читал Хлебникова, но ключ к Маклюену в хлебниковской фразе: «Человечество чисел, вооруженное и уравнением смерти, и уравнением нравов, мыслящее зрением, а не слухом».

После моего чтения в Торонто он позвонил утром и в игольчатый телефонный проводок, сублимируясь в звуковую энергию, — на то он и Маклюен! — очень интересно более получаса делился впечатлениями о русском стихе, гудел, дитя и фанатик, об обществе слуховом и звуковом. Мне же всегда казалось, что поэзия, синтезируя звук и зрительность, станет основой нового, будущего сознания.

Переводы на том вечере читал Уинстон Оден, живой классик, мамонт силлабики, несомненно великий поэт англоязычного мира. Мне не раз доводилось выступать вместе с ним, это адски трудно, ибо магнетизм его, сидящего справа на сцене, порой оказывается сильнее магнетизма зала. Так и разворачивает к нему!

Я был на авторском вечере Одена в Торонто. Неточно, что сегодня на Западе не слушают стихов. Хорошие — слушают. Притихший молодой зал внимал сложнейшим колдовским средневековым языковым пассажам и блесткам ядовитого юморка. Читал Оден академически тихо, с подвязанным вокруг шеи микрофончиком под галстуком. Микрофон капризничал, свистел, фонил. Матерый мастер растерянно и лукаво щурился. Техника брала за горло поэта — как тут не вспомнить Маклюена!

На вечерах и встречах я говорил о нашей поэзии.

Я читал им лирику Есенина. Думаю, впервые Есенин по-русски звучал со сцены в Канаде.

Несмотря на, казалось бы, северный темперамент, канадская аудитория восприимчива и чутка.

Поэтический мир Канады — Ирвинг Лэйтон. Крупная лепка головы, тяжелое литье прически. Нагрудная цепь с гольбейновской бляхой лежит на свитере крупной вязки, хмуром и древнем, как кожа слона в его известном стихотворении. Он любит поэзию как таковую, а не дилетантскую болтовню о ней. Последнее время некоторых наших стихотворцев повело на высокомерные статьи о коллегах. Думается, что поэт доказывает свою правоту не статьями, а стихами. Бернард Шоу любил цитировать древних: «Поучает тот, кто не может сделать сам».

Надо знать соседей по поэзии. Нельзя представить Пушкина и Лермонтова без их знания подлинников Вольтера или Байрона. А Блок?

Ведущий поэт современной Америки — Роберт Лоуэлл.

Что молвить о Лоуэлле?

Вижу его, высокого, отстраненного, посреди гулкой аудитории, или в гостиной, или на опустевшей предутренней улице, — вижу его, слегка склонившего голову к левому плечу так, что подбородок чуть касается шеи.

Мне всегда кажется, что он играет на скрипке.

Скрипка невидима. Его веки полуприкрыты. Он вслушивается в музыку, которая обычно называется Историей, Человеческим бытием, Летой. И иногда морщится, когда оркестр особенно дисгармоничен.

Партитура его сложна. У него свой мир, своя логика.

Когда-то в стихах, посвященных ему, я сближал по звуку слова «Лоуэлл» и «колокол». Бешеный фанатизм проповедника, порой барокко, а порой метафизика XVII века, нарочитая старомодность английского лада, порой мифология, порой трогательность Чехова и Флобера соседствует у него с дерзким экспериментом. Критик Альварес писал о поэте: «Поэзию его нельзя растолковать и понять досконально, нужно уметь быть благодарным, что существует некто, записавший такое».

Лауреат Пулитцеровской премии, он один из первых протестовал против вьетнамской войны, публично оскорбив Джонсона.

Мы ужинали с ним у Кеннеди. По телевизору в тот вечер показывали теледуэль между Робертом Кеннеди и Рейганом. Живой осунувшийся Роберт Кеннеди сидел рядом с Лоуэллом в кресле и цепко вглядывался в своего элегантного бесплотного двойника на экране. Был май. В окна небоскреба с балкона самоубийственно светили белые яблони. Разве чувствовал кто, что скоро мертвое тело сенатора вывалится из телеэкранов во все дома оцепеневшей Америки?

Один Лоуэлл улавливал что-то. В улыбке его были беспомощность и тоска.

Поэт чует гибельность мира.

Одна из знаменитейших его вещей— «Калигула». В римском тиране, прозванном «Сапожком» за обувь, которую он носил в детские годы, запечатлена гибель детства.

Культура — не остров, а взаимосвязь с культурой соседних времен и народов. Не случайно среди страниц Лермонтова, Тютчева мы находим, как листы осеннего гербария, названия: «Из Байрона», «Из Гейне». В «Калигуле» современность, ахнув, аукнулась с Римом. Друзья стали звать Лоуэлла «Кэл» — по аналогии с Калигулой.

КАЛИГУЛАМой тезка, сапожок, Калигула,давным-давно, еще в каникулы,твоя судьба меня окликнула,и впилась в школьные миндалинырука с мерцающей медали,где бедный профиль злобно морщится,как донышко моих возможностей!

Великолепнейший Калигула!Уродец, взвитый над квадригою,чье зло — наивная религия.Мой дурачок, больное детствопросвечивает сквозь злодейство.Как нервный узел оголимый —принц боли, узник, скот, Калигула.

Детсад Истории. Ты — пленникеще наивных преступлений,кумир, посадка соколиная,кликуша, хулиган, Калигула!

Вождь двадцатидевятилетний,добро и зло презрев, дилеммойв мозгу, не утихая, тикаетболь тяжелейшей паутинкой.

Живу я ночь твою последнюю,к тебе в опочивальню следую.И пальцы узкие убийцымне в шею впились, как мокрицы,следы их, как улитки, липки…

А над тобою, как улики,у всех богов — твои улыбки.

Ты им откокал черепушкии прилепил свой лик опухший.Взывая к одноликой клике,молись Калигуле, Калигула.Читаю: «Тело волосато,затмил пирами Валтасара».Читаю: «Громом рот замаран,и череп лыс, как бюст из мрамора».Ты, тонкошеий, думал, шельма:«Всем римлянам одну бы шею».Мразь гениального калибра,молись, Калигула!

Малыш, ты помнишь, как, зареванный,ты в детстве спал, обняв звереныша.Сегодня ни одна зверюгас тобой не ляжет. Нету друга.А ляжет юноша осенний,тобой задушенный в бассейне.Забрызган кровью бог Адонис —Нарцисс, Калигула, подонок!И в низкий миг тебя из мракапронзит прозрение зигзагом.Ты все познаешь. Взвоешь криком —бедняга, иволга, Калигула!Лежи, сподобленный нездешнему,в бассейне ледяном и траурном,катая ядра августейшие,пока они не станут мраморными…

Молись за малыша, Калигула,не за империю великую,за мальчика молись.Скулилозверье в загонах. Им спокойней.Они не знают беззаконийи муки, свойственной тиранам.Мы, все забрав, — себя теряем.Молись за наше время гиблое,мой тезка, гибельный Калигула.

Блестяща его книга «Вариации». Это «темы и вариации», в них эхо Гомера и Вергилия, Мандельштама и Расина.

Лоуэлл сближает культуры. Он относится к истории и культуре как к природе, которая сама есть предмет искусства. В переводах он всегда поэт, всегда Лоуэлл. Подлинная поэзия нуждается в свободе, в личности. Любимые стихи переписываются в тетрадь своим почерком. Не в крохоборстве, а в сути сходство. «Поэзия, не поступайся ширью, храни живую точность, точность тайн…»

Видели ли вы, как фотографируют зеркалкой?

Человек приставляет аппарат к животу или груди и смотрит на него, наклонив голову. Со стороны кажется, что человек рассматривает себя, занят изучением собственного пупа. Но нет! Идет процесс запечатления действительности.

Поэт — та же зеркалка, когда мир преломляется, попав через нутро. Отсюда и творчество — взгляд в себя, изучение внутреннего мира. А значит, и внешнего. Всегда опосредованно. Через личность.

А вот элегическая струна Лоуэлла:

УРОКИНе уткнуться в «Тэсс из рода дʼЭрбервиллей»,чтоб на нас иголки белки обронили,осыпая сосны, засыпая сон!..

Нас с тобой зазубрят заросли громадные,как во сне придумали обучать грамматике.Темные уроки. Лесовые сны.

Из коры кораблик колыхнется около.Ты куда, кораблик? Речка пересохла.Было, милый, — сплыло. Были, были — мы!

Как укор, нас помнят хвойные урочища.Но кому повторят тайные уроки?В сон уходим, в память. Ночь, повсюду ночь.

Память! Полуночница сквозь окно горящее!Плечи молодые лампу загораживают.Тьма библиотеки. Не перечитать…

Чье у загородки лето повторится?В палец уколовши, иглы барбарисасвой урок повторят. Но кому, кому?

Раз мы заговорили о лесных снах, нельзя обойти стихи Уильяма Джея Смита. Кремневые скулы, невозмутимость, прорисовка век выдают в нем индейца по происхождению. «Чероки», — устало, но с достоинством поправит он вас, когда вы радостно станете лепетать ему про ирокезов и прочий куперовский ассортимент. Чероки — древнейшее из индейских племен.