Андрей Вознесенский - Прорабы духа Страница 65

Раз мы заговорили о лесных снах, нельзя обойти стихи Уильяма Джея Смита. Кремневые скулы, невозмутимость, прорисовка век выдают в нем индейца по происхождению. «Чероки», — устало, но с достоинством поправит он вас, когда вы радостно станете лепетать ему про ирокезов и прочий куперовский ассортимент. Чероки — древнейшее из индейских племен.

Интересный мастер, Смит в прошлом году обрел звание Поэта при Библиотеке Конгресса. Для американских поэтов это ежегодный титул типа премии. Стих его современен, напряжен. Свои книги он издает в обложках из алюминия. Мне довелось видеть, с каким восторгом аудитория, далекая от английского языка, слушала его перевод «Телефона» Чуковского — так снайперски адекватно звучали стихи!

У.-Д. Смит, как Оден и Лоуэлл, включает в свои сборники переводы стихов наших поэтов. Я рад, что «Осень в Сигулде», «Оза» и другие гостят в их книжках. Я пригласил в мою книгу «Поезд» Уильяма Джея Смита, как и другие вариации на его темы. Когда я переводил его, с первых же строк «Поезда» меня охватило странное волнение. Оно не объяснялось только превосходным стихом.

«Снег сырой, как газета…»

Давным-давно, провожая Назыма Хикмета в мокрой переделкинской метели, я услышал этот снежный газетный шорох. Я наивно и неумело записал тогда его в школьной своей тетрадке. Давно это было.

Он болен, Назым Хикмет.Чтоб не простынуть в ветреный день,Он обвертывает грудь газетамиИ идет —Куда глаза глядят —В серый снег,Который сам как газета —В сырой и шуршащий снег.Снег шуршит.Шуршат листами газеты.На груди у поэта шуршат событья.Листья,ЛистьяВ Стамбуле шуршат.Вы видели, как в мясных лавкахНабухает кровью газета,Облегая печень, сердцеИ прочую требуху?Вы видели —Сердце в клетке —В грудной клетке —Колотится, как о кольчугу,О стальные строчкиГазет?

Этот газетный снег не отпускал меня, неотвязно стоял в сознании, чтобы сегодня — надо же! — прошуршать в стихах чужого поэта. Окунемся в этот снег. Странный, пропитанный копотью, тревожный снег Уильяма Джея Смита.

ПОЕЗД«Какой поезд придет перевезти меня через этот огромный город?»Надпись на стене метро

Снег сырой, как газета,шрифт, пропитанный смогом,этот город офсетныйя б забыл, если б смог бы.Опускаюсь в метрошку,ожидаю в туннеле сабвея —потрясает до дрожи,как Евангелие от Матфея.Сеет сажа на рельсы, как плохой дымоход…Что за поезд придет?

Память движется цепью,точно скрипы вагонные.Вновь я мальчик. Я с мамойбегу по торнадо в агонии.Как вуаль ее платья лилова! Как дует!Идти и идти нам.Из домов развороченныхспальнисвисают как части интимные.Вылетают гробы из кладбища,циклон в апогее.И валялись столбы в проводах, точно в черныхспагетти.Нас тошнит. Как мне боязно, мама!Хочу голубой небосвод…Что за поезд придет?

Твердь Земли — ты эмблема покоя(по Дарвину).Устаревшие данные!А носило ли вас, как в разболтанном сейнере,в паническом землетрясении!Кони, трупы животных,люди, пачки с разорванным хлопком.Ненасытноземная зевотаразевается и захлопывается.Нас родившая мать поглощает обратно в живот.Что за поезд придет?

Мы не ждем катастрофы. Мы пьемлошадиными дозами.Груды трупов наяривают бульдозеры.Наш голубенький шарик превращаемв пустыню.Человек на Луне шарит лапами в шлакахостылых.И привозит оттудакаменюги с мертвящим названием,чтоб прибавить их к грудамземных бездыханных развалин.Но расстреливаемый, прозревая, бросаетубийцам:«Хватит! Бросьте знамена!»И падает навзничь под блицем.Мир шуршит как газета.Пахнут кровью дешевые роли.Все страшнее в кассетенепроявленный ролик.На глазах у растерянныхтелекамер и линз журналистскихвозле хижин расстреливаюткрохотулек людей луноликих.Два десятка убитых. Незначительный эпизод…Что за поезд придет?

Снова мальчика вижу, уменьшенного памятью.Сыплет спелый шиповник.Я иду с моей маленькой матерью.Все меня увлекало —тишина лесовая,вода в форме лекалаи индейские палочки для рисованья…Я забыл тебя, мама,у ручья со светящимся донышком.Завтра в мраке чуланая найду тебя стонущей.И дубинка обидчикабудет тяжко лежать на ступенях.Жизни рожа обычнаяобернется тупым преступленьем.Я ползу к тебе, мама,на коленях по собственной жиже блевот.Что за поезд придет?

Что за ночь? Что за поезд придет? Что за дерево?Сикомора? Надежда? Дорога потеряна!Чей-то час на курантах пробьет?Наша дохлая вера, как рыба,вверх брюхом всплывет.Брода не существует. Он выдуман, стерва.По курятникам, крошкам с пластинкамистерео,по безвыходным рельсам бредусквозь трясины болот.Я дороги не вижу.Здесь «назад» означает «вперед».Сквозь дерьмовую жижупрошепчу сквозь заляпанный рот:«Что за поезд придетперевезти меня через этот огромный город?»

Что читают студенты в «ожидании поезда»?

В долгих перелетах я изучаю два серьезных социологических тома: «Создание противокультуры» Теодора Розжака и «Зеленя Америки» Чарльза Рэйча. «Они наши теперешние гуру (пророки), они современнее, чем Маклюен и Маркузе», — сказала о них ванкуверка с индейскими скулами.

Речь идет о «Третьем сознании». («Первое сознание»— первооткрыватели Америки, супермены, индивидуалисты. Его сменило «Второе сознание» — винтики технократической машины.) «Третье»— новая волна, молодежь с антилинейным мышлением. Самое преступное для нее — убить в себе себя. «Наша иерархия почти так же незыблема, как в средние века, но мы не имеем бога, чтобы оправдать ее».

Отсюда поиски нового способа общения. Сигаретка или даже бутылка с содовой ходит по кругу как объединяющий ритуал.

Молодежь стремится сделать мир естественным, человечным. Психология ее меняется. От созерцания к изменению мира. Ответ некоторых в синеоком шепоте Алеши Карамазова: «Расстрелять!» (на вопрос, что же сделать с изувером, растерзавшим ребенка на глазах у матери).

Премьер Пьер Трюдо строен, артистичен. Молодое смуглое подвижное лицо (он чем-то напомнил мне портреты Камю), динамичное тело слаломиста. Говорит о Тургеневе, живо интересуется Россией, может заявиться на званый ужин в шортах.

Дома, в своем уютном особняке, убранном азалиями, за скромным обедом он оказался прост, приветлив, одет в строгий костюм с хризантемой.

А через пару часов я уже наблюдал его на скамье парламента, собранного, острого полемиста, исподтишка, по-мальчишески подмигивающего среди того чинного парламента, где через два дня он озорно брякнет своим оппонентам выражение, несколько более рискованное, чем «к черту!».

А через полгода я стоял на сан-францисской улице имени Аргуэльо. Крутая мостовая вела на холм, ввысь, в вековые кедры, в облака, в романические времена очаровательной Кончиты. Именно здесь, у врат бывшего Команданте, был объявлен ноябрьский сбор антивоенной демонстрации. Сан-Франциско — американский Ванкувер.

Но это уже другая поездка, о ней будет другая речь — и о великой стране, о выступлениях по городам, их будет около тридцати, почти ежедневно, и о новых шедеврах Одена, о пустыне Невады и о «Хэллувине», ряженом празднике прощания с летом, когда вдруг какой-то садист вложил детям в традиционно даримые яблоки бритвенные лезвия…

А последний вечер будет в Нью-Йорке. Его вместе с Алленом Гинсбергом мы проведем в пользу пакистанских беженцев. Рядом с мальчишески легким Бобом Диланом, молчаливым серафимом в джинсовой курточке, я сразу не узнал Аллена. Он остриг в Индии свои легендарные библейские патлы и бородищу.

«Как я остригся? Мы пили с буддийским ламой-расстригой. «Что ты прячешь в лице под волосней, чужеземец?» — спросил лама. «Да ничего не прячу!» Выпили. «Что ты прячешь, чужеземец?» — «Да ничего!» Выпили. «Что ты прячешь?..» Я убежал и остригся».

У моих знакомых есть черный щенок — пудель. Сердобольные хозяева, чтобы ему не застило глаза, обстригли шерсть на морде. Смущенный щенок спрятался за балконные занавески, глядел сквозь бахрому, принимая ее за свои исчезнувшие космы, и не выходил, пока они снова не отросли.