Роберт Джирарди - Неправильный Дойл Страница 64

Джек смотрел на них и был совершенно уверен, хотя не мог толком объяснить почему, что в этот вечер в этом баре он встретит женщину, на которой женится.

Небо потемнело и заволокло туманом, яркие звезды вдруг потускнели. Над баром включились цветные фонарики с полинезийскими божками, несколько белых яхт бросили якорь в волнах за причалом, слабо отсвечивающим в темноте. Джек заметил плакат, висящий над дверью в мужской туалет: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГЕРОИ», и подумал: ведь некоторые умники полагают, что это смешно.

Через несколько минут появился серьезный коротышка гаваец с маленькой гитарой и полудюжиной цветочных гирлянд на шее, присел тут же, в патио, на пару ящиков из-под мыла и под гитару спел несколько милых гавайских песенок – «Мана Лоа Леди», «Зовущий странника домой», «Королева Махайе», – но никто не обратил на него внимания. Тогда он забрал гитару и ушел. После этого китайский бармен вставил пластинку в граммофон за стойкой. Заиграли «Сансет Ройял Энтертейнерс» – старая негритянская группа, на выступлении которой Джек побывал однажды, еще до войны, в театре «Альгамбра» в Балтиморе. Музыка была плавной, проникновенной и почему-то вызывала воспоминания о контрабандном джине, личных прицепных вагонах и поездках на рыбалку с нетрезвыми, играющими по-крупному господами – об Америке, которая исчезла навсегда.

Джек закрыл глаза, слушая музыку в предвкушении приятной ностальгии, но вместо этого его охватила волна тошноты, такая же отвратительная, как таблетки атабрина, которые давали в джунглях от малярии. Он снова увидел высадку на Тараву, залитый кровью пляж, мертвые тела его товарищей, расплывающиеся на жаре, кошмарный огонь зенитной артиллерии, взрывающийся в ночном небе над безымянной лагуной, заполненной телами, криками раненых и вездесущим, как пот, страхом перед японцами где-то там, в темноте. Потом он открыл глаза и увидел ее. Она поднималась по ступеням в патио со свежеиспеченным лейтенантиком в нелепой летней форме, белых ботинках, белой шляпе, во всем белом, словно у молочника. Скорее всего он был новеньким в какой-нибудь программе V-12[146] и был разочарован, что война закончилась до того, как он смог в ней поучаствовать, словно не будет следующей войны, потом еще одной, и так до конца времен. Лейтенантик подвел женщину к столику в углу возле бамбукового ограждения и пошел к бару за напитками. Джек откровенно пялился на нее, она заметила, что он смотрит, на мгновение встретилась с ним глазами и отвернулась.

Она была высокой, хорошо сложенной, с длинными загорелыми ногами. Ее светло-русые волосы были убраны в высокую сложную прическу. На ней было явно дорогое платье в горошек и прекрасно подходившие к нему двухцветные туфли-лодочки. На голове пристроилась миленькая синяя шляпка, над левой грудью склонялась сочная орхидея. У нее были зеленые живые глаза, недавно припудренная кожа казалась прохладной на ошупь. Джек не мог на нее насмотреться. Ему понравилось, как она палец за пальцем стянула перчатки, прикурила сигарету, а потом выбросила спичку, очень медленно, словно у нее на это было сколько угодно времени. Она беспокойно ежилась под пристальным, изучающим взглядом Джека – то положит ногу на ногу, то уберет, – и Джек услышал слабое мелодичное позвякивание, которое заставило его затаить дыхание: там, вокруг ее лодыжки, обвивалась тонкая элегантная цепочка с качающейся подвеской.

С тяжело стучащим сердцем Джек поднялся и пошел через толпу к бару, туда, где в давке у ограждения наивный лейтенантик все еще ждал напитки. Джек крепко сжал его локоть.

– Я могу поговорить с вами, лейтенант? – сказал Джек. – Это важно.

Удивленный лейтенант повернулся к нему.

– Я жду напитки, – сказал он слегка высоким, как у женщины голосом. – И вообще-то, мы разве знакомы, мистер?

– Сержант морской пехоты Джек Дойл, сэр, в отставке с четырнадцати ноль-ноль сего дня.

– Ладно, сержант, в чем дело? – сказал лейтенант недавно освоенным тоном превосходства.

– Это кое-что… – колебался Джек, – …насчет войны.

Джек завел лейтенанта в подворотню, к мусорным бакам позади бара, и там без предупреждения повернулся и сильно ударил его в живот, швырнув испуганного парня к стене и лишив его на время способности шевелиться. Белая фуражка лейтенанта отлетела в мусор, валяющийся у баков. Джек прижал его к стене, упершись локтем в горло.

– Мне действительно жаль, что так вышло, сынок, – сказал Джек сквозь зубы, – но девушка, с которой ты пришел… я собираюсь на ней жениться. Не думаю, что она тебе это сообщила, не так ли?

Бедный лейтенантик смотрел на Джека испуганными глазами. Он не мог выдавить из себя ни слова, пока локоть Джека упирался в его адамово яблоко. Джек слегка ослабил давление, и лейтенант стал судорожно ловить ртом воздух.

– Я не знал… – удалось ему выдохнуть, но Дойл снова усилил нажим.

– На Тараве я штыком порвал сдавшегося в плен япошку от подбородка до яиц и выгреб его внутренности голыми руками, чтобы преподать ублюдку урок, усек?

Лейтенант промямлил что-то неразборчивое.

– Четыре года ада в морской пехоте, где погибли все мои лучшие друзья, так что я не намерен позволить какому-то сопляку гулять с моей невестой только потому, что он выше меня рангом. Ты понял меня, сэр?

– Клянусь, я не знал! – Из уголка глаза лейтенанта выкатилась слеза и поползла вниз. – Я познакомился с ней у прилавка в «Швабе»,[147] мы договорились встретиться, вот и все.

Джеку стало жаль пацана, и он отступил.

– Исчезни, – сказал он, – прежде чем я сломаю тебе зубы.

Лейтенант наклонился, чтобы подобрать мятую белую фуражку, и, спотыкаясь, побрел мимо мусорных баков, а потом припустил по пляжу к лестнице, выходящей на Оушен-авеню.

Джек проводил его взглядом, вернулся в бар, взял два коктейля «Гавайский закат» и подошел к столику, где та девушка все еще сидела в ожидании своего спутника.

– Я не одна, – сказала девушка, глядя на него зелеными глазами. Но, казалось, она не удивилась, когда он сел к ней за столик и протянул коктейль.

– Вашему другу пришлось вернуться домой к мамочке, – сказал Джек. – Он попросил меня занять его место, если я не против.

Девушка ничего на это не ответила. Она взяла напиток и поднесла к губам соломинку.

– Как тебя зовут, дорогуша? – спросил Джек.

– Барбара Стэнвик,[148] – ответила она.

– Не важно, потом скажешь, – сказал он. – Я Джек Дойл.

– Вы с юга? – спросила она. – Просто разговариваете как провинциал.

– Вассатиг, штат Виргиния, – сказал Джек. – Небольшой остров у дальнего побережья. Я бы рассказал тебе об этом месте, но ты вскоре сама все увидишь.

– В каком это смысле? – спросила девушка, нахмурившись.

– В том смысле, что я возьму тебя домой познакомиться с народом, – сказал Джек, – после того как мы поженимся. – Он улыбнулся, словно это была шутка. – Как насчет тебя? Ты откуда?

Девушка колебалась.

– Нью-Мексико, – сказала она. – Альбукерк.

Это была ложь, и Джек это знал. Он смотрел, как красная жидкость поднимается к ее губам по прозрачной соломинке. Она сделала глоток, потом еще один и посмотрела на белый шрам с неровными краями, который надвое разрезал татуировку морского пехотинца на его руке.

– Вы воевали? – спросила она.

– Просто выполнял свой патриотический долг.

– Где?

– В ужасных местах. В тех краях, где полно москитов и о которых никто не слышал. Последним ужасным местом была Иводзима.

– Там подняли флаг, – сказала женщина. – Его сфотографировали для журнала «Лайф».

– Точно, – сказал Джек. – В следующий раз внимательно посмотри на эту фотографию. Я тот, что с краю. Который сидит в грязи на корточках.

– Вы действительно один из тех парней на фотографии? – спросила женщина, ее зеленые глаза широко раскрылись.

– Совершенно точно, – сказал Джек.

Это была еще одна ложь, хотя смахивала на правду. Он был на Иводзиме, где япошки засели в пещерах, как дикие звери, как медведи, откуда их пришлось выкуривать огнеметами. Но когда на горе Сурибати поднимали флаг, он сидел у подножия горы в окопе, страдая от приступа дизентерии и выталкивая кишки наружу.

Женщина допила коктейль. Принесли еще. Глядя, как она пьет через соломинку, Дойл ощущал болезненную эрекцию, которая не проходила. Так прошел час, они пили и разговаривали, Джек в основном слушал и пытался понравиться.

На самом деле ее звали Клара Лаваль, ей было двадцать два, католичка, из богатой пасаденской семьи. Ее отец владел полудюжиной нефтяных скважин и небольшим флотом, состоящим из танкеров. Уже неплохо, подумал Дойл. Некоторое время она посещала колледж Богоматери с мэримаунтскими монашками, потом бросила – до смерти надоели монашки, книги и учеба. За последние четыре года она пять раз обручилась с разными солдатами, моряками и летчиками, и ей было все равно, что кто-нибудь из них узнает об остальных. Всем пяти она писала письма, которые начинались словами «дорогой, любимый…». Один из них покончил с собой, добавила она, но она считает, что в этом нет ее вины. Она любила выпить. Она была сама беда. Потакающая своим желаниям, испорченная, богатая, сытая, прекрасно одетая, совершенно не тронутая войной, уничтожившей половину мира, который для нее был всего лишь большим центром развлечений, полным мужчин в красивых формах.