Ричард Харвелл - Колокола Страница 66

— Николай, — сказал я. — Осторожность — прежде всего. Если графиня Риша заподозрит что-то, я больше никогда ее не увижу.

— Осторожность? — повторил он. Подумал. — Наверное, нам стоит посоветоваться с Ремусом.

Я помог Николаю добраться до комнаты Ремуса. Широкая кровать занимала большую часть комнаты, остальное место заполняли стопки книг. Николай споткнулся об одну из них и едва не упал на кровать. От скрипа ее рамы Ремус проснулся и подскочил, как раз вовремя, чтобы не быть раздавленным Николаем, который, стоя над ним, извивался, как гигантская рыба, которая, сделав в воздухе кувырок, снова хочет плюхнуться в свой ручей. Потом он наконец выпрямился, схватил Ремуса за рубаху и принялся его трясти:

— Ремус, проснись! Мозес влюбился! Влюбился! Просыпайся!

— Я не сплю, — ответил Ремус, отталкивая руки Николая от своего горла. — Ты об этом позаботился.

— Тогда давай вставай и пляши! Это — правда, и она тоже его любит! У них были тайные свидания в мансарде, и он пел для нее, пока она не начинала рыдать. Она прекрасна, как принцесса, и, что самое замечательное, она здесь, в Вене! Она замужем за страшным человеком. Мы спасем ее и соединим их сердца. — Николай едва не упал в обморок.

— Он… он не такой уж и злой, — пробормотал я.

— О, я почти забыл о самой романтической части, — добавил Николай. Его руки выпустили изумленного Ремуса и стали шарить в пространстве. — Она не видела его лица.

— Не видела его лица? — переспросил Ремус.

— На ней была повязка.

— Повязка? Для чего? — Ремус повернулся ко мне, и моя шея налилась кровью.

— Не важно для чего, — сказал Николай. — Самое главное, что она знает его голос лучше, чем иные знают лица своих возлюбленных. Ему нужно только заговорить или спеть! И тогда она вернется к нему, и они убегут! — При этих словах Николай махнул рукой вслед нам, скрывающимся вдали.

Незажженная настольная лампа Ремуса опрокинулась. Стекло разбилось об пол.

— Ты не можешь утихомириться?! — завопил Ремус.

— Как я могу…

— И помолчи! Мне нужно поговорить с Мозесом… — Ремус мрачно посмотрел на меня: — Это — правда, что он говорит?

Они оба ждали моего ответа. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы проверить всю историю нашей любви, запечатленную в звуках.

— Уверен, — ответил я.

Николай захлопал в ладоши, и даже Ремус улыбнулся.

— Тогда я напишу записку, — сказал старый волк.

— Записку? — переспросил Николай. — Ремус, твои писания такие скучные.

— Это не важно, — произнес он. — Все делается очень просто. Излагаются только факты. Мозес жив. Он тоже здесь, в опере. В определенный момент она должна незаметно уйти.

— Когда Орфей взглянет в глаза Эвридике! — прошептал Николай.

— Или в какой-нибудь другой момент, — сказал Ремус. — Это не столь важно.

— Это не столь важно, — передразнил его Николай. — Ремус, все эти книги, которые ты прочитал, — впустую потраченное время. — Николай улыбнулся своей шутке. Но внезапно его лицо потемнело. — Ремус, есть одно затруднение. Ты кое-чего не предусмотрел. Как она получит эту записку?

— Мозес сам вложит записку ей в руки.

— Я?

— Да, — ответил Ремус. — Ты — ученик Гуаданьи, его посланник. Ты единственный, кто имеет доступ в любую ложу в опере. Даже императрице ты можешь доставить письмо. И любому, кто спросит тебя, ты скажешь, что несешь письмо даме от самого виртуозо. Они подумают, что он восхищается ею, стоя на сцене.

— Ремус, — произнес Николай, — это гениально.

Ремус гордо улыбнулся.

Итак, наш план был готов. Мне оставалось только дождаться премьеры.

XII

Впервые бога любви я встретил в тот день, когда Тассо и Глюк пытались научить его летать. Когда мой учитель и я вошли в театр, пышнотелая Лючия Клаварау, которой досталась партия Амура, стояла посреди сцены с крошечными крыльями, прикрепленными к спине.

— Боже мой, — пробормотал Гуаданьи. — Они что, не понимают, что кабан с крыльями так и останется кабаном?

— Но ты такой маленький, — обратилась она к Тассо, когда он застегнул на ней ремни, — ты меня уро…

Тут она издала пронзительный сопрановый вопль, потому что Тассо отпустил груз, — и она поднялась к небесам. И закачалась над сценой.

— Не дергайся! — крикнул ей Тассо.

— Опустите меня вниз! — завопила она.

Тассо дернул еще за одну веревку, и она, громко визжа, медленно пролетела над сценой.

— Опусти ее, — велел Глюк Тассо. — Она больше похожа на насекомое, чем на бога любви. Лучше мы поставим ее на пьедестал.

Невеста Орфея, Марианна Бьянки, была худой и бледной, а от ее великолепного голоса слезы в одно мгновение навернулись мне на глаза. В своей жизни мне не так часто доводилось слышать женское пение, и внезапно мне показалось, что так могла бы петь моя мать. Каждый день во время репетиций я сидел в подземелье Тассо или за кулисами, ожидая прибытия моего учителя. Мой итальянский стал вполне сносным, а текст у Кальцабиджи был достаточно простым, так что после первой недели репетиций я не только понял сюжет, но и мог чуть слышно подпевать Гуаданьи. Мне стали заметны все достоинства и все недостатки его голоса.

— Учитель, — сказал я очень осторожно однажды вечером, когда мы возвращались к нему домой, — для меня такая честь слышать, как вы поете.

Он надменно кивнул со своего сиденья.

— Могу я, с вашего позволения, задать вам один вопрос?

Он удивленно поднял брови.

— Первые два акта такие совершенные, но вам не кажется, что третий акт слишком… слишком…

— Слишком — что? — отрывисто спросил он.

Я попытался найти подходящее слово, чтобы описать этот феномен.

— Слишком… слишком… громкий.

— Слишком громкий? — Он повернулся ко мне, и жестокий блеск в его глазах заставил меня прижаться к двери кареты.

— На самом деле он не слишком громкий, — начал оправдываться я. — А просто… просто громкий. Учитель, у вас самый великолепный голос из всех, что я когда-либо слышал, но понимаете, возможно, если бы вы в некоторых местах придержали его немного, то в других местах он был бы более убедительным.

— Петь не так громко? — Гуаданьи взглянул на меня так, будто у меня из носа выползала отвратительная личинка.

— Ну, только чуть-чуть. Но…

Он наклонился ко мне. Я почувствовал, что его бьет дрожь.

— Как ты смеешь! Ты! — закричал он. — Ты — ничтожество! Ничтожество!

— Простите меня. — Я поднял вверх руки, надеясь, что закроюсь ими, если он ударит меня. — Мне не следовало…

Ярость сорвала его с места, и он вскочил, нависнув надо мной:

— Ты меньше знаешь об опере, чем идиотки принцессы на этих приемах. Ты — несчастный певчий из церковного хора, которого подрезали ради извращенного удовольствия. Сбежавший домашний евнух. — Он несколько раз глубоко вздохнул. Когда он снова заговорил, его бархатный голос хрипел от ярости. — Никогда… — Его лицо так близко наклонилось ко мне, что я испугался, что он меня укусит. — Никогда больше не говори мне, что ты думаешь.

Я больше ничего не говорил ему. Это сделали другие. Он уехал в Лондон, и, хотя поначалу его приветствовали, как любимого сына, вернувшегося домой с победой, голос его очень скоро перестал быть предметом вожделения. Он сбежал в Падую и канул в небытие. Умер он в нищете, раздав все свое богатство негодяям кастратам, которые окружали его под видом учеников. В последние годы жизни он развлекался тем, что ставил кукольные спектакли со сценами из великой оперы Глюка, которую будут вспоминать как его величайшее достижение.

Вы конечно же много читали о премьере этой оперы. Всего за несколько недель вся Европа узнала об успехе Гуаданьи и Глюка. Однако мне придется разочаровать вас: все это неправда. Не только потому, что в ту знаменитую ночь в октябре 1762 года все происходило совсем не так, как упоминает об этом история, но и потому, что в ту ночь премьеры не было вовсе. Настоящая премьера состоялась за несколько дней до этого. Императрица на ней не присутствовала, и даже композитора не было. Местом действия была тесная гостиная в Шпиттельберге. Официально зрителей было всего трое: один низкорослый рабочий сцены, который совершенно не понимал по-итальянски и не далее как два месяца тому назад был уверен, что Орфей — это такой цветок; один сифилитик, в прошлом монах; и один волк-книжник, которому были известны десятки разных вариантов сказания об Орфее и который мог процитировать Овидия или Вергилия на любом языке, какой вам только заблагорассудится услышать.

Я принес четыре чашки с магическим напитком. Развернул кресло Николая в сторону моей импровизированной сцены у пустого камина. Упросил Ремуса закрыть книгу. Сказал Тассо, что Орфей был величайшим музыкантом всех времен и что жил он очень-очень давно, но сегодня вечером я снова верну его к жизни. Объяснил также, что моя любимая жена, Эвридика, умерла.