Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 66

— Послушайте, — шипит она как змея, — сейчас мне бы хотелось задать вам очень важный вопрос. Как вы на это смотрите?

Несомненно, именно такой ее знают все: холодной, властной, сдержанной. Конечно, неудивительно, что в ней проявляется сильная личность, но все равно просто чудо, как быстро ей удалось овладеть собой: прямо супермен в телефонной будке.

— Конечно.

Она кладет носовой платок обратно в сумочку и пристально смотрит мне в лицо.

— Расскажите мне, что в точности произошло в тот момент, когда вы и ваш брат вошли в воду, чтобы спасти нас.

Палочка моя все еще тверда, это так, для прессы; но оборот, который приняли текущие события, этот факт решительно отодвигает на второй план.

— В каком смысле?

— Люди, которые стояли в воде поблизости от вас, не говорили ли вам что-нибудь?

— Нет.

— Вы ни с кем не разговаривали? Вы просто так нырнули в воду и вперед?

Выражение ее лица становится еще тверже.

— Может быть, кто-то пытался вас остановить, отговорить.

— Остановить нас? А-а-а! Вы, наверное, имеете в виду того идиота, который нам…

О, нет! Теперь я все понял. Кровь ударила мне в виски, а сердце буквально подскочило к горлу. Вот почему она так безутешно заливалась слезами. Мгновением раньше я все понял, еще до того как она вытащила из сумочки фотографию, которая подтвердила мои догадки.

— Этот идиот?

О, нет. Это ее муж. Вот это да, большей глупости я не мог бы сказать! Подумать только, как у меня бьется сердце. Та рыжеволосая каланча, которая нам посоветовала тогда не спасать их, был ее муж. Да ты только посмотри на него, — свадебная фотография, он во фраке, длинный и тощий, как жердь, а взгляд человека, привычного к церемониям на международном уровне, прикрывает рука: он закрывается от сыплющегося на него каскадами риса, а другая, длинная аристократическая, рука чуть покровительственно обнимает ее за талию, а она даже не обращает на него внимания, по правде говоря, у нее на лице сияющая улыбка, но обращена она, кто его знает кому; да, у нее горящий взгляд, но и он тоже не ему, этот взгляд прямо заряжен воспоминаниями, а фигурка у нее тогда была, по крайней мере, на два размера меньше нынешней, и, надо признать, что выглядела она поистине феноменально в коротеньком платьице кремового цвета с бесподобной вышивкой, платье прекрасное, но — это бросается в глаза — абсолютно несовместимое с его помпезным одеянием, как будто его сшили для другой свадьбы.

Я поднимаю от фотографии глаза. Та женщина, которая на карточке все еще питала надежды на будущее, сейчас твердым, леденящим взглядом пристально смотрит на меня, она-то больше ни на что не надеется.

Что и говорить, эрекции как ни бывало.

— Прошу вас, скажите мне только, да или нет, — но эта ее просьба звучит почти как приказ. — Когда вы с братом бросились в воду, чтобы спасти нас, этот мужчина пытался вас отговорить?

Ну вот. У меня сейчас много вариантов ответа, даже слишком много, чтобы я смог сделать правильный выбор. Я мог бы, например, начать с того, что я не так и уверен в том, что нам сказал этот чичисбей[73], или мог бы рассмотреть гипотезу о том, что веревка, которую он бросал женщинам, не была уж такой короткой, как мне помнилось, что, возможно, тогда веревка просто показалась мне короткой, видимо, он решил спасти их другим способом, менее героическим, конечно, менее зрелищным, но, если бы веревка была достаточно длинной, более надежным и здравым, учитывая то, что и нам с Карло угрожала возможность отдать богу душу, потому что он, в отличие от нас, стремящихся их спасти бессознательно, прямо как по Фрейду, — Карло в силу своей законной необходимости разбить кольцо смертей, которые, как ему казалось, преследовали его, а я, как уже говорил, чтобы не уступить ему, не отстать от него, — он, в отличие от нас, я имею в виду, тот мужчина, вероятно, вел себя более по-умному: он беспокоился о жене, но в то же время не забывал и о детях, например, он мог подумать о том, что им угрожала опасность одним махом потерять обоих родителей… Но если я углублюсь в подобные джунгли, а я уже чувствую, как во мне просыпается эта моя историческая зверская наклонность, я просто уверен, что оттуда мне больше уже не выбраться, во всяком случае, не выйти с ответом, ясным и немедленным, — да или нет — на какой претендует эта женщина. Я не хочу этого, потому что мне надоело так поступать, не могу больше, всю жизнь я делал ставку на проигрышные номера: на здравомыслие, на глубокие размышления, на хреновое посредничество, я даже не помню, ни когда это я решил так делать, ни почему, и если сейчас мне нет дороги назад, и я не смогу поступить так, как поступил мой брат, — послать на три веселых буквы того, кто встает на твоем пути, и вперед, — я всегда могу измениться, конечно, есть люди, которые и в сорок лет меняются, почему нет, и даже если это не будет настоящей переменой, глубокой, окончательной, даже если речь идет только о временном изменении здесь и сейчас, когда я отвечу на вопрос этой женщины так, как бы ей мог ответить Карло — дать опрометчивый, ясный, нахальный, мужественный, уверенный, искренний, легкомысленный ответ, в то же время признавая вероятность того, что и он может быть не прав, этому его качеству я всегда завидовал, — да ладно, наплевать, и это тоже представит меня намного больше, чем если бы я, как обычно, испражнился своими проклятыми сомнениями.

— Да.

Да нет же, Карло, давай сделаем так: допустим, что я — это ты, как в ту ночь, когда мы вместе накачивались опием, и я стал тобой на долгое, фантастическое мгновение, и выжмем все возможное из этой истории. Односложное слово, что я только что произнес, это уже сам по себе тяжкий камень, но в действительности мне от этого нет никакой выгоды, правильно? А этот случай идеален, мы просто обязаны извлечь из него выгоду. Я прав? Ну вот, давай мы ее одарим одним из твоих взглядов, крутым и похотливым, без всякого стеснения; да ты только посмотри на нее — она его выдержала, Карло, выдержала. Видишь?! Ей только что подтвердили, что ее муж пытался убить ее, представь, какая мерзость у нее сейчас на душе, и все же этот наглый взгляд она не теряет, потому что этот взгляд поразительно льстит ее эго, для нее это драгоценный комплимент ее увядающей красоте. Видишь, Карло? Сработало. Работает, даже у меня работает. В конце концов, ведь она просто женщина. О-о-о! Вот видишь?! У меня снова эрекция. На этот раз ничего удивительного, ничего нелогичного или неслыханного, а наоборот, это естественный отклик на чувство удовлетворения, которое мы прочли в глубине ее глаз — и какая нам, в сущности, разница, правда это или нет, правильно? Нам удобно прочесть это, и мы это читаем — удовлетворение, а наш взгляд ей отвечает: «Ну, ты меня и завела — я так возбужден», то есть то, что, как мы решили, будет единственное, что по-настоящему послужит ей утешением в мерзопакостной ситуации, в которую она вляпалась, и мы даже можем себе это позволить; прошу обратить на это внимание, мы безупречны, неприступны, невинны, только мы в целом мире, ведь только мы — это те-что-в-то-время-как-ее-муж-спокойно-наблюдал-как-она-тонет-как-крыса-спасли-ей-жизнь-рискуя-собственной-и-в-тот-же-день-потеряли-собственную-жену-и-сейчас-молча-страдаем-целиком-и-полностью-посвятив-себя-собственному-ребенку-и-проводим-весь-день-у-его-школы, а поэтому, черт, если это сделаем мы — именно так это работает, да? — так вот, если это сделаем мы, это значит, что это будет справедливо.

Ну вот, готово: Элеонора Симончини опускает глаза; какие вам еще нужны доказательства, что да, это именно так и работает. Конечно. А какое облегчение хоть один раз убедиться, что такое не только случается с другими. Как приятно хоть один раз в жизни почувствовать себя враждебным доминантом, который выхватывает себе, проклятье, больший кусок. Какое облегчение в том, что на этот раз мерзавец — именно я.

То, что сейчас происходит, Карло, это секрет, это священная тайна. Иоланда все видит, да, но оттуда что ей видно? Она видит эту толстую задницу, которая сначала разнюнилась, а после того как перестала скулить, прошла несколько шагов, внезапно остановилась, наклонилась и посмотрела вниз, а потом подняла голову, как будто только для того, чтобы проверить, тот господин, который всех обнимает, смотрит ли все еще на нее; и убедившись, что господин, который всех обнимает, все еще смотрит на нее, она снова опускает голову и осторожно прикасается рукой к земле, потом поднимается и возвращается к нему.

Вот, что она видит. По сути дела — ничего.

А сейчас я тебе расскажу, что случилось на самом деле, Карло, об этом никто никогда в жизни не узнает, потому что то, что происходит, делается специально для нас, и это видим только мы, и это наш с ней секрет. А происходит вот что: Элеонора Симончини поднимает свои руки состоятельной женщины до уровня наших глаз и правой рукой медленно снимает обручальное кольцо с безымянного пальца левой руки, а в глазах у нее в эту минуту жуткая смесь добра со злом — не сплошное зло, Карло: добро в нее только что вложили мы. А потом она поворачивается спиной, и кажется, что она уходит, но через несколько шагов останавливается: она заметила водосточный люк, знаешь, такое углубление на асфальте, забранное проржавевшей решеткой и прикрытое сухой палой листвой, и тогда-то она и останавливается, и наклоняется к нему, и через щели в решетке смотрит на неописуемую черноту там, внизу, а потом переводит взгляд на нас и улыбается и, улыбаясь, опускает руку к решетке, тогда-то и кажется, что она до нее дотрагивается, но это не так, нет, ей незачем до нее дотрагиваться, улыбаясь, она просто бросает обручальное кольцо в канализацию.