Пол Мюррей - Скиппи умирает Страница 67

— Нет, отец. — Ты пытаешься не уклоняться от его пламенного взгляда.

— Но вы, я вижу, побывали в боях.

— Я… да, я врезался в дверь.

— М-м-м. — Пальцы, которые тянутся к тебе и прикасаются к твоему размягченному виску, холодные, влажные и, что странно, зернистые, будто сейчас Пепельная среда и будто он втирает пепел тебе в кожу. — Это было неразумно, правда?

— Правда, отец.

— Ну и что нам с вами делать, мистер Джастер?

— Не знаю, отец.

— Вам не под силу справиться даже с обыкновенной дверью. — Священник делает паузу, и по его телу, похожему на нож, пробегает вздох. — Что ж, мальчишки остаются мальчишками, так это надо понимать. — Черные глаза сверкают. — Верно я говорю, мистер Джастер?

— Э… да…

— Верно, — выдыхает отец Грин чуть слышно, будто говорит с самим собой, — верно…

И удаляется, будто дым, который засосало в трубу; и ты бежишь прочь, вытирая то место, где тебя коснулись его пальцы, эти кости, которые, казалось, проникли тебе прямо в душу сквозь кожу…

Вернувшись вечером из лаборатории, Рупрехт застает Скиппи сидящим в темноте, закутанным в одеяло и сражающимся со смертельно-белой гидрой, которая выдыхает морозный пар и яростно мечется — так, что от нее как будто во все стороны летят бритвы.

— Какой гадкий персонаж! — говорит он.

— Ледяной демон.

Скиппи, скрестив ноги, сидит на полу и дергает регулятор вправо-влево, плотно сжав губы, со страшно сосредоточенным видом; когда по коридору проходит мистер Томмз, проверяя, все ли потушили свет, он выключает приставку и, не сказав больше ни слова, забирается в постель.

А потом, когда Рупрехт уверен, что он уже спит, вдруг говорит из темноты:

— Если Карл меня ударил, это вовсе не обязательно связано с Лори.

— Не связано?

— Карл же придурок. Он всегда кого-нибудь бьет. Ему даже и повода-то не нужно.

— Это верно, — соглашается Рупрехт.

Некоторое время стоит тишина, а потом с соседней кровати снова слышится голос:

— Да и вообще — откуда бы он узнал, что я послал ей эсэмэску?

Скрипят пружины: это Рупрехт меняет положение тела, складывает руки на животе и в задумчивости крутит большими пальцами.

— Ну, тут можно лишь предположить, что твоя подруга сама рассказала ему…

За этим следует еще одна пауза — как бывало когда-то давно в междугородных телефонных переговорах, — а потом слышен непокорный ответ:

— Она бы не стала этого делать.

Скиппи поворачивается лицом к стене, и вскоре из его наушников раздается металлический звон музыки — песня Бетани в миниатюре похожа на далекое поле, звенящее кузнечиками.

Рупрехт, все еще бодрый от действия сахара (он недавно ел пончики), не может уснуть. Он встает, открывает окошко ПВЗР и некоторое время наблюдает, как компьютер обрабатывает бессмысленные новости, принесенные Вселенной; потом составляет список из взятых наугад слов на букву М — МОСТ, МАРКЕР, МОЛОКО, МОЙВА, — просто чтобы посмотреть, не возникнут ли какие-нибудь неожиданные связи; наблюдает за тем, как плавно поднимается и опускается от мерного дыхания силуэт его друга, окутанного ореолом своей наномузыки.

Рупрехт размышляет об асимметрии. Это такой мир, думает он, где ты можешь лежать на кровати, слушая песенку и мечтая о ком-то любимом, и твои чувства и музыка входят в такой мощный, такой полный резонанс, что кажется просто невозможным, чтобы твой возлюбленный — кто бы и где бы он ни был — не узнал об этом, не воспринял этот сигнал, идущий от твоего сердца, как будто ты сам, и музыка, и любовь, и вся Вселенная слились в единую силу, которую можно направить во тьму и передать сообщение адресату. Но в действительности не только возлюбленный или возлюбленная ни о чем не подозревает, вдобавок ничто не препятствует тому, чтобы этот другой человек тоже лежал в это же самое время на своей кровати, слушал в точности эту же самую песенку и думал о ком-то совершенно другом — направлял бы ровно те же чувства в какую-то совершенно противоположную сторону, на абсолютно другого человека, который, в свой черед, тоже может лежать в темноте и думать о ком-то другом, четвертом, который думает о пятом, и так далее, и так далее; так что в итоге вместо Вселенной, полной симметричных пар, где наблюдалось бы справедливое равновесие любящих и любимых, полной взаимных чувств, порхающих, как множество крыльев бабочек, мы видим лишь цепочки безответных влюбленностей, которые закручиваются, извиваются в пространстве и в итоге приводят к бесконечному множеству тупиков.

Поскольку форма природных объектов — радуг, снежинок, кристаллов и цветков — проистекает из симметричного расположения кварков в атоме (реликта утраченного нашей Вселенной состояния совершенной симметрии), Рупрехт убежден, что несчастливое положение дел в человеческой любви тоже в итоге восходит к субатомному уровню. Если почитать о струнах, можно узнать, что их существует два вида: замкнутые и разомкнутые. Замкнутые струны можно представить себе в виде О-образных петель, которые парят, словно ангелы, оставаясь безразличными к требованиям пространства-времени и не играя никакой роли в нашей действительности. А разомкнутые струны — одинокие, незавершенные U-образные струны, отчаянно цепляются своими кончиками за липкую субстанцию нашей Вселенной; именно они становятся строительным материалом нашей действительности, ее частицами, ее энергообменниками, плодовитыми производителями всех этих сложностей. Можно даже почти утверждать, что наша Вселенная в действительности соткана из одиночеств, и это лежащее в основе всего сущего одиночество распространяется дальше, выше, преследуя каждого из ее жителей. Но может ли ситуация в других вселенных складываться иначе? Допустим, во Вселенной, где все струны замкнутые, — как бы там обстояло дело с любовью? А с энергией? А с пространством-временем? Знаки вопроса зазывают Рупрехта, как пение сирен, и его мысли текут вбок, неизбежно удаляясь от Скиппи и его незадачи к более важным проблемам: к вселенным, томно свернувшимся в кольца в потайных измерениях, к чистым листам сверкающего инобытия, к закрученным топологиям, в складках которых могут прятаться такие формы, о которых еще никто и не мечтал…

К реальности его возвращает какой-то шум — еле слышный стук в окно. Это мотылек, отбивающий слабую дробь и страстно стремящийся к месяцу, который светит на небе, по другую сторону стекла: вот еще одна история неразделенной любви, думает Рупрехт. Он открывает форточку и выпускает мотылька, а потом подходит к тетрадке и записывает в нее: МЕСЯЦ, МОТЫЛЕК. Посередине второго слова он останавливается — и надолго застывает в неподвижности над страницей; потом он спешит к окну и смотрит на небо, как будто силясь различить там, в темноте, быстрое биение взлетающих ввысь крыльев…

Раз в неделю или даже чаще, если позволяет расписание, отец Грин совершает путешествие из надменного оплота буржуазии в бедный квартал Сент-Патрик, чтобы навестить тех прихожан, которые слишком больны или слабы, чтобы посещать мессу. От одной части города до другой меньше мили, однако квартал бедняков — это совершенно другой мир: мир, где царит мерзость запустения, где сам воздух смердит отбросами и нечистотами. Священник поднимается по облупленным лестницам к дверям, испещренным граффити; даже после того, как он называет себя, робкий глаз сначала оглядывает его с головы до ног через узкую щелку, прежде чем отпереть последнюю цепочку. Живут за этими дверями почти одни только женщины. Миссис Доран, миссис Кумз, миссис Гуластон: со старческими пятнами на коже, с выкрашенной в голубой цвет сединой, забытые, но все-таки еще чудом живые. В квартирах у них стоят телевизоры — старушки не выключают их, но из уважения к гостю убирают звук; на обоях с цветочным рисунком покоробленные от сырости портреты падре Пио и Папы Иоанна Павла II соседствуют с фотографиями в овальных рамочках, откуда глядят лица давно умерших мужей, детей и внуков, живущих теперь в Онгаре или в Испании или просто слишком занятых, чтобы уделять внимание старческим жалобам. Он сидит на кухне, они угощают его чаем, а он заставляет себя выслушивать рассказы об их горестях — о неисправном электрическом отоплении, о болячках на ногах, об упадке квартала. Все пришло в запустение, отец. Теперь здесь как в джунглях. Даже хуже, чем в джунглях! Молодежь угоняет машины и катается в них туда-сюда. Разбивают бутылки. Орут, вопят круглые сутки. Это настоящие подонки, и большинство вечно под наркотиками! Да, именно наркотики погубили весь наш район. Когда-то это было такое милое местечко — вы же помните, отец? Очень приятное местечко. А теперь по вечерам и нос боишься высунуть. Да что там — тут и среди бела дня жизнь, считай, на волоске висит! Посмотрят на тебя — да ударом кулака и сшибут. Не успеешь и из двери выйти, как они уже квартиру твою обчищать начнут.