Ион Агырбичану - «Архангелы» Страница 68

Ты и вообразить не можешь, сколько было попыток и меня „подцепить“. На свадьбе не было ни одного молодого человека, который не хотел бы немедленно просить моей руки. Комплименты так и сыпались на меня. Но у меня не было времени ни сердиться, ни смеяться, столько у нас с мамой было забот и хлопот.

Слава богу, миновало и это! Мама довольна даже больше, чем я. Кажется, она очень торопила отца с этими свадьбами. Не знаю, то ли ей надоели бесконечные хлопоты и захотелось перевести дух, то ли она хотела лишить отца предлога для частых поездок в город. Словом, теперь мама выглядит на десять лет моложе. Бедняжка! Судя по всему, хватила она горя со своими детьми, хоть и прожила всю жизнь в достатке.

Итак, ты снова в Гурень! Смотри не играй больше в пьесах вместе с домнишоарой Лаурой и не наклоняйся, чтобы ее поцеловать, а то я немедленно приглашу на сцену домнула Пауля Марино! Ты хочешь знать, был ли он у нас в гостях? Не был! Он живет уединенно и интересуется только мной. Я не шучу, действительно интересуется!

Вчера меня смертельно расстроила телеграмма от Гицы — он сообщил, что не может приехать: его срочно вызвали на железную дорогу, где вода размыла полотно. Как я была бы рада увидеть его! Мне бы тогда казалось, что со мною рядом частичка тебя!

Ты спрашиваешь, есть ли еще золото в Вэлень? Отвечаю: пока все идет по-прежнему и попойкам нет конца. Правда, две-три небольших выработки заброшено, зато другие продолжают работать вовсю. Старик Унгурян растолстел и обрюзг еще больше. Сенсацией для Вэлень стал студент Прункул: он живет теперь в селе и никуда не уезжает. Как видно, его карьера кончилась! Отец не желает больше давать денег на ученье. Теперь молодой человек утешается тем, что пьет с утра до вечера. Ему очень льстит, если рудокопы называют его „домнул адвокат“. Младший Унгурян две недели, как уехал в столицу. Несчастный отец все еще надеется сделать из него юриста. Гица меня уверяет, что к лету все препятствия будут устранены. Можно ли надеяться? Я не знаю, как это произойдет, знаю только, что с некоторых пор он состоит в деятельной переписке с отцом.

Эленуца».

II

Ноябрь подходил уже к концу. Как-то после обеда коляска управляющего «Архангелов» выехала со двора, прогремела через мостик за воротами, и кони, разбрызгивая слякоть, понесли ее размашистой рысью по дороге, печально поблескивающей под скудным холодным солнцем. Два дня до этого шел дождь, с утра и до обеда валил мокрый снег. Теперь он таял по обочинам, запятнанный грязью, летевшей из-под копыт и колес. Вверху, на безлесных проплешинах, зимний покров сиял непорочной белизной. Но по горам вокруг Вэлень луговин было мало, склоны поросли еловым лесом, и снег, лежащий на хвое, казался издали густым туманом, из которого порой торчат колючие еловые лапы. К полудню проглянуло солнце, но его бледные, слабые лучи едва просачивались сквозь дымку, повисшую в воздухе. Воздух был влажен и холоден. Холод этот, казалось, пропитывал одежду, льнул к телу, пронизывал до костей.

На Иосифе Родяне была доха до того огромная, что слуги вдвоем раздевали и одевали управляющего. Казалось, это неопределенное время — не осень и не зима — оказывает на Родяна самое решающее воздействие. Все заднее сиденье коляски занимала его спина, облеченная в доху с широким круглым воротником серого меха. Управляющий то и дело ерзал, словно никак не мог удобно усесться, фыркал, раздувал широкие ноздри и недовольно поглядывал по сторонам. За год он сильно похудел, лицо осунулось, щеки опали, и под подбородком кожа свисала сморщенным мешочком. Вокруг глаз темнели глубокие круги, но сами глаза не потонули в них, а еще больше выпучились. Совсем недоброжелательно смотрели на мир эти немигающие жабьи глаза.

Иосиф Родян нервно подтягивал то одну, то другую полу своей огромной дохи. Заметив, что грязь из-под копыт летит прямо на доху, закричал на кучера:

— Объезжай ухабы, подлец, объезжай лужи, безглазый!

Кучер, пропустив все это мимо ушей, спросил через плечо:

— У примэрии остановиться, домнул управляющий?

— Я тебя научу, мать-перемать… — Родян разразился грубой бранью.

Кучер не оскорбился. Он заранее знал, что услышит, но спросить об остановке считал необходимым, ибо, когда один раз этого не сделал, получил две здоровенные оплеухи. И стоило ему вспомнить о них, как у него начинало гореть лицо.

Перед примэрией коляска остановилась, и на крыльце тотчас же появился письмоводитель Попеску в сопровождении Прункула-младшего.

— Добрый день, домнул управляющий, — радостно воскликнул Попеску. — Я-то думал в такую погоду посидеть дома. Но если вы желаете…

— Давай поторапливайся! — кивнул головой Родян, подбирая полы дохи.

— Живей, Прункул! — письмоводитель подтолкнул студента.

Студент схватил пальто, висевшее на гвозде в коридоре примэрии, набросил его на плечи письмоводителю, и минуты не прошло, как оба они сидели уже в коляске: Попеску лицом к управляющему, а Прункул на козлах, рядом с кучером.

— Погоняй! — приказал управляющий. — Да смотри в оба, а то узнаешь почем фунт лиха.

Лошади фыркнули, тронули с места, разбрасывая далеко в стороны еще не растаявший снег.

— Вот, полюбуйся, — управляющий показал письмоводителю грязные пятна на дохе. Тот наклонился, словно рассматривал что-то весьма важное, и после долгого молчания, сосчитав, верно, все пятна, солидно произнес:

— По нашим дорогам в хорошей одежде нельзя ездить!

Обернулся и сидящий на козлах Прункул, чтобы взглянуть на чудо: несколько грязных пятен на дохе его высочества управляющего «Архангелов»! Подумать только! Бывший студент заявил, что следует нажать на уездные власти: пусть они замостят дорогу, по которой такое оживленное движение. Ни Попеску, ни Прункул и внимания не обратили, что через несколько минут были заляпаны грязью куда гуще, чем Иосиф Родян.

Как ни старался кучер, жидкая грязь фонтанами вздымалась из-под колес и копыт. Вскоре и сами лошади были все в грязи, а поскольку обе они были серой масти, то казалось, что у них по животу проходит широкая темная полоса. Лошади бежали весело, задорно изгибая шеи, напрягая стройные и длинные тела.

Ездоки молчали. Первым заговорил Попеску.

— А вы знаете, домнул управляющий, — обратился он к Иосифу Родяну, — что прииск «Заброшенный» и вправду ведь забросили.

— «Заброшенный»? — презрительно переспросил Родян, будто и названия такого никогда не слыхал. Попеску давно изучил все жесты, взгляды и оттенки голоса домнула управляющего, а потому сразу понял: Иосиф Родян дает понять, что прииск «Заброшенный» весьма мало его интересует.

— Да, так он называется — «Заброшенный». Возможно, вы его и не знаете, домнул управляющий. Скорее он был похож на лисьи норы, а не на штольни. Вчера после обеда прекратили там работы.

— Почему же? — поинтересовался Родян.

— Золота больше нет. Выбрали жилу дочиста, ни блестки золота.

— Будто оно там было когда-нибудь! — обернулся с козел Прункул. — Подумаешь, щепотка на один зуб.

— Вот и я говорю! — ухмыльнулся управляющий, и сумрачный взгляд его просветлел.

Завязался разговор о других трех-четырех приисках, где тоже уменьшился выход золотоносного камня. Выражалась уверенность, что эти малые потери не будут ощутимы в жизни рудокопов, потому как начнут бить в других местах новые штольни, и вообще в Вэлень есть денежки, чтобы пережить временные трудности. Попеску со смехом принялся рассказывать, что слышал от Никифора, будто золотое изобилие на приисках Вэлень скоро кончится и местным рудокопам уже не богатеть по-прежнему. Никифор и впрямь предсказывал, что золотое счастье года через два-три упорхнет из этих мест, слишком уж бесстыже его насиловали. Похожий на апостола Никифор считался немного тронутым, а потому никто на него не обращал внимания. К тому же эти три-четыре выработанные прииска принадлежали всего семи семействам, которые имели долю и в других местах, так что закрытие их не было погибелью для хозяев и особых разговоров в селе не вызвало. Подобных «лисьих нор» было еще штук восемьдесят, люди копались в них то попусту, то нападая на богатое «гнездо», которое, правда, вскоре иссякало. Видимо, эти «норы» затрагивали боковые ответвления от главных золотоносных жил.

Иосифу Родяну вдруг показалось, что коляска катит слишком медленно. Он прикрикнул на кучера, велев погонять лошадей, прибавил крепкое словцо, запахнул поплотнее доху и погрузился в молчание. По его окаменевшему лицу письмоводитель Попеску понял, что управляющий желает, чтобы его оставили в покое, и тоже замолчал, сделав серьезную мину.

Попеску было прекрасно известно, что с некоторых пор у управляющего «Архангелов» на душе скребут кошки. Поэтому он был с Родяном крайне предупредителен и не скупился на лесть, боясь его разгневать. Он понимал: одно неосторожное слово — и дружбе конец. А отношения их с этой весны стали даже чем-то большим, чем дружба! Письмоводитель Попеску скорее лишился бы руки или ноги, чем расстался с Иосифом Родяном: что ни день он получал от Родяна золотые монеты и почти целое состояние перетекло уже из рук управляющего в бездонный кошелек письмоводителя.