Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 68

Я заметил, что мы неприязненно смотрим друг на друга.

— Ну? — потребовал он. — Ты на мой вопрос не ответил.

Я медлил. Чего в нем больше — корысти? Искренности? Человек неоднороден: он и такой, и сякой — вообще многоразличный.

— А? Да, конечно! Вы про традицию? Да! Да! В каком-то смысле вся цивилизация зависит от нее, пока она неподдельна. Но нет сомнений, что на практике в ней смешиваются, сплавляются правда и ложь, они порой так же неразличимы, как рисунок на древней монете, затертой бесчисленными костлявыми руками. И то сказать, дядя Боб, ведь воспоминания тускнеют. Один рассвет затмевает другой. Все забывается. В конце концов даже традиция себя изживает.

Глаза его стали щелками на застывшем, убийственно мрачном лице.

— Любопытно! — тихо сказал он. — Буквально эти же самые слова о прошлом сказал мне твой отец 13 ноября 1990 года, за обедом у меня в номере дублинской гостиницы «Шелбурн».

Еще бы мне этого не помнить! Как раз после этого обеда я прямо в такси, по дороге на Эйлсбери-роуд, предложил Нане стать моей женой.

— Незадолго до моего рождения, — улыбнулся я, с новым раздражением припоминая, как двадцать лет назад он разводил болтовню с подвохом про ах какую героическую юность моего брата Старика Стивена, и слово «прошлое» вдруг стало мне отвратно — не потому, что оно так часто отдает фальшью, у него-то оно заведомо было насквозь фальшивое, — а по причине, которую я с изумлением обнаружил позднее: этим словом оскорбляли достоинство моей страны. Слишком уж много попадалось мне эдаких нахрапистых патриотов в дублинских кабачках, где они, до капли выдоив свое (?) Славное Прошлое, в мгновение ока от этого прошлого отшучивались как ни в чем не бывало: показывали, что стоят на земле обеими ногами. Овцы, разбредшиеся из загона рухнувшей империи, полулюди, навеки меченные клеймом имперского овцевода на крупах. А тут нате вам, такой же патриот американского образца, правдами и неправдами загоняющий свою семью в хлев другой империи. Знай я тогда Кристабел, как знаю сейчас, я бы понял, что он взрастил свое подобие. На миг я всей душой неистово взмолился к небесам: ну что бы мне родиться в стране, на которую совсем или почти совсем не давит память, — скажем, на необжитых пустотах Западной Австралии, песчаные равнины которой, как говорил мне один австралийский журналист, — те же пустыни Сахары: Большая Песчаная, Гибсон, Виктория, безлюдное раздолье вдвое побольше Техаса, плоские голые степи, где картограф радуется пересохшему соленому озерцу. Как привольно жилось бы мне там! Я бы ездил к платформе одноколейки, у которой два раза в месяц останавливается состав, именуемый «Чай да Сахар»: несколько цистерн питьевой воды, вагон мясопродуктов, вагон розничных товаров, бакалейный вагон, вагон скобяных изделий. Останавливаются, откидывают железные приступки и не поднимают их, пока последний покупатель не отъедет без спешки к своему дальнему оазису; тогда и поезд не спеша откатывается к невообразимо далекому горизонту. Как хорошо быть одиноким, заброшенным, выпавшим из времени Робинзоном Крузо! Но даже и там, наверно, нашелся бы какой-нибудь старикан, скопитель мусора дней былых. «Я еще хорошо помню — хе-хе! — последнюю керосиновую лампу — хе-хе! — в наших местах! Ну и вонищи от них было — аж сейчас тошнит». Или похлопывая по чугунному обломку водяного насоса, с грустной хитрецой приговаривая: «Э-эх! Э-эх!» Как далеко заходит в прошлое память старейшего обитателя? На поколение? Многовато [63]!

Я смотрел, как хозяин дома угрюмо прибирает свой самодельный шаманский набор, раздув нижнюю губу, будто пузырь жвачки; брови его топорщились, как черные густые усы. Его драгоценный (?) жетон «ИВ» улегся в коробочке на бархате. Он увернул в зеленый шелк наконечник пики якобы 1798 года и немного помедлил над револьвером, из которого якобы стрелял в 1916 году Патрик Пирс. Похлопывая по нему, он вызывающе взглянул на меня. (Я, кстати, точно знаю, что Пирсу во время Восстания стрелять не случилось. Он расхаживал со шпагой, на радость Йейтсу. Убивать было не его дело. Ему надлежало произносить речи, быть убитым и стать мучеником, каковую роль в Героической Ирландской человеческой комедии он сыграл вполне достойно.)

Я услышал шум за окнами. Он прекратил прибираться и сказал:

— Крис милостиво соизволит почтить нас нынче вечером своим присутствием. Мать поехала в аэропорт встречать ее. Кроме того, я ожидаю одну мою старинную английскую знакомую, некую мисс Пойнсетт. Они, кажется, приехали раньше, чем предполагалось.

Итак, он все знал? Железный Человек? Или Соломенное Чучело? Сейчас выяснится. Хлопнула дверца машины. В холле зазвучали женские голоса — все ближе, за самой дверью. Дверь приоткрылась: показался кусок лба и неуверенный темный глаз Леоноры. Вошла она почти робко и ввела очень высокую, прямую, сухопарую и седовласую даму, всю в черном, вплоть до потертых митенок и викторианских гагатовых серег. За ними следовала Крис, светлоглазая, завитая, с накрашенными ресницами, в зеленой косынке горошком и зеленых брюках. Глаза ее проворно, словно ящерки, перебежали с отцовского лица на мое. Ее поднятые брови вопрошали. Мои, насупленные, отвечали. Она упрямо выпятила губу. Все дальнейшее было как пулеметная очередь.

— Роберт Бернард Янгер, младший. — Заткнув за пояс большой палец левой руки, правой он сделал жест от меня к пожилой даме. — Мисс Эми Пойнсетт.

Та не взяла моей протянутой руки. Она подалась в мою сторону, задрав подбородок и разглядывая меня сквозь бифокальные очки, будто лицо мое было чем-то вроде геологической карты на стене. Затем, с врожденным английским произношением, без малейшего призвука «р», она внезапно спросила:

— Вы когда ’одились?

Я с улыбкой осведомился, зачем ей это знать.

— Я сп’ашиваю: когда? — отрезала она.

Как бы снисходя к причудам почтенной старушки, я ответил:

— 17 марта 1993 года, — думая о той ночи в Комо, когда падучая звезда возвестила пришествие моей дочери на землю.

Она обратилась к нанимателю:

— Не вижу смысла ходить вокруг да около. Я имею удовольствие знать ту молодую женщину, которую он выдает за свою мать. 17 марта 1993 года Нана или Анна Янгер, в девичестве Лонгфилд, действительно родила ребенка. Ребенка женского пола. У меня есть копия документа, удостоверяющего этот факт. Девушка проживает в настоящее время в Дублине; она студентка Тринити-колледжа. А этот молодой человек — обманщик и самозванец.

Крис побелела, как мел; отец ее пожелтел, как лимон. Он повернулся к ней.

— Это надо уметь — одновременно спутаться с мошенником-ирландцем и проходимцем-евреем. Ах ты, несчастная дурочка!

Мы с нею воскликнули вместе, я:

— Я не обманщик!

Она, адресуясь к нему:

— Никто из вас ничего не знает про Билла Мейстера!

Издевательски осклабившись, он кинулся к стенному сейфу с криком:

— Вы сейчас у меня оба посмотрите!

Мисс Пойнсетт предоставила ему просцениум. Сама же, точно второстепенный персонаж, сказавший свое, отошла к кулисам, то есть к стулу во главе стола. Там она преспокойно сняла черные митенки и принялась разглядывать подложные реликвии. Себе под нос она сообщила:

— Строго говоря, я встречалась с этим мистером Мейстером. В его сент-луисской галерее, в прошлом июле: я покупала у него портрет в натуральную величину, который, по его словам, он сам написал. Называется «Крис во всеоружии». Очень неплохо. В своем роде.

Она склонила голову набок, изучая фабричное клеймо на револьвере Патрика Пирса, переломила его, обнаружила в барабане четыре патрона, неодобрительно помычала, защелкнула револьвер и продолжала:

— Я заплатила за портрет тысячу долларов. Вероятно, он хранится у ее отца.

Крис сжала губы в ниточку и часто дышала через ноздри. Ее подавленный голос был еле слышен:

— Он его вам продал?

— Должно быть, нуждался в деньгах, — небрежно заметила мисс Пойнсетт, с явным недоумением вертя в пальцах жетон «ИВ». Боб-два воротился от сейфа с конвертом ин-кварто в руках. Он извлек оттуда цветную фотографию и швырнул ее на стол, на общее обозрение.

— У меня НЕТ этой мерзости: вот ее снимок. Оригинал был подписан и датирован прошлым маем.

Мы все уставились на фото, кроме Пойнсетт, погруженной в семейный альбом Янгеров. Изображение было в полный рост, картина примерно пять футов на два с половиной. Крис дерзко смотрела в глаза зрителям, положив левую руку на бедро и держа в правой дугой к полу обнаженную саблю. На ней были черные сапоги до колен; больше на ней ничего не было.

— Прошлым маем? — прошептал я, стараясь не думать, сколько насмешки надо мной в этой дате.

Мисс Пойнсетт откинулась в кресле, сняла очки и мягко помассировала прикрытые веки.

— Строго говоря, мистер Невесть-кто, так ли уж важно, что я про вас ничего не знаю? Никто не знает — в том-то и разгадка. Однако, человек вы или нежить, я все же вас уже однажды видела. В Венеции. — Она повернулась к Крис. — Вы помните родительские телеграммы, которые преследовали вас по всей Европе?