Грегуар Делакур - То, что бросается в глаза Страница 7

И все же облегчение – ибо он предчувствовал и то, что об руку со Скарлетт Йоханссон вы становитесь врагом трех с половиной миллиардов мужчин. Завидуя вам, они вас возненавидят. Возненавидев, уничтожат.

Облегчение еще и потому, что, хоть при виде налитых предсердий нью-йоркской актрисы сразу хотелось крупных планов, текстуры кожи, посещали мысли о сексе, было бы все же довольно трудно молодому автомеханику из глубинки, пусть и упоминали в связи с ним Райана Гослинга, только лучше, ухитриться стать бойфрендом Скарлетт Йоханссон (конкуренция тут планетарного масштаба); зато стать дружком какой-то Жанин Фукампре представлялось куда более доступным.

И потом, какое счастье, подумалось ему, если это произойдет, заниматься любовью с тайным чувством, что имеешь сразу двух женщин, или, во всяком случае, любить одну, думая о другой, совершенно безнаказанно.

Но Артур Дрейфусс знал, что до этого еще далеко. Два этажа и ванная комната отделяли его от Жанин Фукампре ночью; тридцать девять ступенек, по которым будет, предчувствовал он, нелегко подняться, потому что Жанин Фукампре жила в недоброй сказке, где непонятно, кто кого обманывает телом или желанием, а утром в этих страшных сказках прекрасные принцы не дарят поцелуй, что воскрешает, возвращает покой, желание жить и простую радость. Это утра печали и одиночества. Утра боли. Злые утра. Много времени нужно раненым принцессам.

Все та же история с таблетками. С дозировками. С дрожащими пальцами.

Конечно же, Артур Дрейфусс выключил фильм, который они смотрели. Он еще не кончился (для тех, кто не видел, вкратце финал: Юэн Макгрегор и Скарлетт уплывают на… остров; ах, любовь), итак, он выключил фильм, и Жанин Фукампре обронила очаровательное: ничего, я его уже видела. Потом наступило молчание. Неловкое. Они смотрели друг на друга, и казалось, будто это в первый раз.

Судите сами: вы смотрите, к примеру, на Камерон Диас, а это, оказывается, вовсе не Камерон Диас, – вам потребуется немного времени, чтобы это осознать.

Артуру Дрейфуссу потребовалось на это шесть минут.

– Почему я? – спросил он. – Почему ко мне, почему сюда, почему в Лонг?

Жанин Фукампре глубоко вдохнула и начала, на сей раз без своего прелестного акцента:

– Я езжу в турне от «Пронуптиа»[36]. Я манекенщица. Три года этим занимаюсь. По два города в день. Нас шесть девушек. Мы стоим живыми моделями в витринах «Пронуптиа». А когда нет магазина, позируем в застекленном фургоне. На рыночной площади. Как рыбки в аквариуме. О нашем приезде сообщают накануне в местной газете. Иногда по местному каналу телевидения. Когда мы приезжаем, уже собирается толпа. Так весело. Что-то вроде кермессы. Карнавал. Пиво. Как на выборах мисс Франция. С первого же турне у меня просили автографы. Я подписывалась Жанин. А мне говорили: нет, нет, подпишитесь Скарлетт. Вы же совершенно она. Совершенно, совершенно она. Пожалуйста. Я чувствовала себя красивой. Важной. И стала подписываться Скарлетт. С большим S, как Зорро с его большим Z. И люди были счастливы. Меня обнимали, целовали. На следующий год мне уже просто приносили ее фото. Обложку диска с ней. Афишку фильма. Страницу из «Премьер». Статью из «Элль». Первую полосу тележурнала. И я почему-то чувствовала себя уже не такой красивой. Я чувствовала себя обманщицей. Обманутой. Клоуном. Полгода назад мы выехали из Аббевиля в Амьен. Но водитель свернул с автострады, там опрокинулась цистерна с молоком. Казалось, будто прошел снег. Будто снег растаял. Будто мы утонем в белом озере. Одна девушка сказала, что это похоже на свадебное платье, пузыри на молоке как кружева. Мы остановились здесь. В Лонге. Пообедали в закусочной «У воды». Я хорошо это помню. Была пятница, 19 марта. И вот, когда мы возвращались к микроавтобусу, я увидела тебя. Твои черные руки. Твой грязный комбинезон. Мне вспомнился Марлон Брандо в каком-то фильме с мотоциклами. Ты чинил велосипед маленькой девочки, она плакала. Ты был красивый. И гордый. Фара ее велосипеда снова засветилась. И ее, девочкина, улыбка тоже. Вот это меня и убило. Эта ее улыбка.

У Артура Дрейфусса вдруг пересохло во рту. Хоть он не знал еще слов любви (даже Фоллен был с ними очень осторожен), ему показалось, что он услышал их сейчас, в эту минуту, слова для него одного, слетевшие, словно поцелуи, с чудесных губ; с губ, которые могли быть губами сногсшибательной Скарлетт Йоханссон, со всем, что известно за ней лакомого и аппетитного, но об этом ни к чему вдаваться в детали.

– Я бегом вернулась в закусочную, и мне сказали, где ты живешь. В одиноко стоящем домике на выезде из Лонга в сторону Альи, перед самой автострадой.

Он отпил глоток вина; еще один; ванту (13,5 градуса) с фруктовым послевкусием, с ароматом айвы и красных ягод, сказал ему Тоннелье, идеально подходит к колбасе и рулету с сыром.

У него немного закружилась голова.

А она продолжала:

– Я знала, если ты примешь меня за нее, то наверняка мне откроешь. И у меня, может быть, будет шанс. Как у той девочки. С ее фарой, которая снова горит. С ее убийственной улыбкой. К черту.

Ни Дрейфуссу Луи-Фердинанду, его отцу, ни Лекардоннель Терезе, его матери, так и не хватило присутствия духа просветить единственного сына в делах любовных.

Скорбь по Нойе, его растерзанной сестренке, заняла львиную долю времени, которое они провели вместе до последнего «До вечера» и вермута. Лекардоннель Тереза много плакала и с каждым днем, казалось, утекала через глаза; она перечисляла то, что навсегда потеряла: мокрые поцелуи дочурки; считалки; дни кори, дни ветрянки; ее волосы, которые придется расчесывать однажды, когда ей будет семь лет; подарки на день матерей, ожерелья из лапши, жалкие стишки; выбор тканей на рынке и кройка платьев позже, когда наметится грудь; первые капли крови; первые капли духов, на сгиб локтя, под коленку; первая помада и первые поцелуи любви, первые разочарования, в них-то и познается мама, говорила она неслышным голосом, глотая горькие слезы; я скучаю по твоей сестренке, малыш, я так по ней скучаю, иногда мне кажется, я слышу ее смех в детской, когда вас с отцом нет дома, и я сажусь у ее кроватки и пою ей песенки, которым не успела ее научить, ты-то мальчик, тебе я не пела, тебе не читала сказок, за тебя не боялась, это все дело отца, это он рассказывал тебе про длинноногих водомерок, как они танцуют на темных зеркалах и не тонут, это он был готов отвечать на твои вопросы, но ты никогда ни о чем не спрашивал, мы думали, ничто тебя не интересует, даже боялись, ах, Нойя, ах, детка моя, детка, я ненавижу всех собак на свете, всех, всех, даже Лесси («Верная Лесси», «Мужество Лесси», «Вызов Лесси», вечная Лесси).

Время от времени Дрейфусс Луи-Фердинанд брал сына с собой на рыбалку. Выходили они затемно. Шли через болота до пруда Круп или реки Планк, и там, близ зловонной сырости сооруженной на островке хижины, лесничий, наплевав на муниципальные запреты, закидывал блесну (прилаженная к крючку блестящая металлическая пластинка) и ловил жирных щук – однажды даже попалась рыбина весом в двадцать один килограмм. Потому ли, что промысел его был незаконным и ему не хотелось, чтобы его засекли, услышали, он не разговаривал? Артур Дрейфусс проводил безмолвные часы подле отца, как подле незнакомца. Он наблюдал за ним. Завидовал его шершавым рукам, сильным и умелым. Всматривался в его светлые глаза, глядя в которые хотелось улыбок, признаний и счастья. Пьянел от его запаха кожи, табака, пота. И когда рыболов порой ерошил ему волосы, просто так, без всякого повода, Артур Дрейфусс был несказанно счастлив; и эти считаные секунды счастья искупали все молчание на свете. Все ожидания. Все муки.

Однажды вечером в кухне – Артуру Дрейфуссу было тогда двенадцать лет (Нойю растерзали шесть лет назад), – он спросил у родителей, как люди влюбляются. Отец ткнул острием ножа в сторону матери, словно говоря: она тебе ответит, но тут где-то вдали залаяла собака, и мать, разрыдавшись, скрылась в своей комнате. В тот вечер впервые в жизни Артур Дрейфусс услышал от своего отца шестьдесят семь слов подряд: это желание, мой мальчик, оно нами повелевает. С твоей матерью, помню, меня призвал ее зад (мальчик вздрогнул), попка, если тебе так больше нравится, она так ею покачивала, когда ходила, ни дать ни взять маятник стенных часов, тик-так, тик-так, меня это загипнотизировало, лишило сна, и тогда я увел ее к пруду Бувак (Аббевиль), вот так и появился ты, мальчик мой.

– Но ты любил ее, папа?

– Трудно сказать.

Именно этот момент выбрала Лекардоннель Тереза, чтобы вернуться из своей комнаты. Глаза ее были сухи. Белки в красных прожилках, казалось, вот-вот полопаются, точно растрескавшиеся сосуды. На ходу она дала мужу пощечину, после чего достала из духовки сахарный торт, и Артур Дрейфусс получил ответ на свой вопрос.