Грегуар Делакур - То, что бросается в глаза Страница 8

Именно этот момент выбрала Лекардоннель Тереза, чтобы вернуться из своей комнаты. Глаза ее были сухи. Белки в красных прожилках, казалось, вот-вот полопаются, точно растрескавшиеся сосуды. На ходу она дала мужу пощечину, после чего достала из духовки сахарный торт, и Артур Дрейфусс получил ответ на свой вопрос.

– Мой отец. Вообще-то это был не мой отец. Просто свин. Жирный. Его брюхо хлюпало на ходу: ффффть-ффффть. Как студень. На каждом шагу этот звук мокрых ботинок. Того и гляди, поскользнется. Даже когда дождь не шел. Зато мой настоящий отец был очень красивый. Я видела фотографии. Белокурый (гены Йоханссон у Жанин Фукампре, надо полагать). Мускулистый. От его улыбки девушки краснели. А моя мать ревновала. Часто. Потом успокоилась. Потому что достался-то он все-таки ей. Она тоже была очень красивая (гены Скарлетт у Жанин Фукампре, надо полагать). Но я своего настоящего отца не знала. Он погиб незадолго до моего рождения. Сгорел в доме в Флесселе (12,3 километра птичьего полета от Амьена.) Пытался спасти старушку. Их так и не смогли разнять. Со стороны казалось, будто они занимаются любовью. Как в Помпеях. Он был пожарным.

Моя мать. Они со свином встретились на уроках танца. Она мечтала быть танцовщицей. Хотя ноги у нее подкачали. Изгиб. Подъем. И все такое. Но она очень хотела. Старалась изо всех сил. Она держала фотографии Пьетрагалы[37] и Павловой на холодильнике в кухне. И еще Нижинского и Нуриева. И кадр с Хорхе Донном из «Одних и других» Лелуша[38]. Осваивая батманы и гран-жете, она пока трудилась официанткой. Грызла ногти до крови. А для Свинтуса танец был предлогом. Поводом для знакомства. Помнишь, как Хью Грант в «Моем мальчике». Паршивец впаривает, будто у него есть малыш, чтобы подцеплять матерей. Гнусность. Свинтус был немного фотографом, он делал снимки. Снимки дам для их альбомов. В пачке. Потом без пачки. В одних прозрачных колготках. Потом без колготок. Потом крупным планом. Фотограф он был никакой, даже мою мать ухитрился сделать уродиной. Когда он поселился у нас, мне было пять лет. Поначалу он вел себя хорошо. Немного помогал. Разучивал с моей матерью танцы. Танго. Ча-ча-ча. Мамбо. Мы с матерью покатывались со смеху. Он был смешон. Одно хорошо: он умел чинить все, что ломалось. Спуск в туалете. Звонок. Электрические розетки. Экономия.

Он находил меня красивой. Говорил, что моя кожа – атлас, который хочется помять в пальцах. Мои глаза – александриты (драгоценные камни, меняющие цвет в зависимости от освещения). Он грустил, потому что тысячи людей не разделяли его чувства. Его радость при виде меня. Красота – это редкость, говорил он. Это так прекрасно. Хочется ее подарить. Вот так это и началось. Первые снимки. В кухне. Он хотел, чтобы я ела ванильное мороженое. Ему нравилось, когда я держала ложечку во рту. Когда мороженое текло у меня по подбородку. Такого лица у него не было с моей матерью. Это был наш секрет, Жанин. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя красивой. Это продолжалось. В саду. Он просил меня сделать березку. Колесо. Сесть на шпагат. А однажды он вошел в ванную, когда я мылась. У него был очень грустный вид. Он рассказал мне, что у него когда-то была дочурка и что теперь она на небесах. Сказал, что я на нее похожа. Что он не успел сделать достаточно ее снимков, чтобы никогда ее не забыть. И если я соглашусь, чтобы он сфотографировал меня, когда я моюсь, ему больше не будет грустно. Мать вошла, когда я мыла между ног, как он мне показал. Я смеялась: было щекотно. И он тоже смеялся. Да, да, вот так. Она посмотрела на нас и закрыла дверь. Тихонько. Без хлопка. Свин сказал спасибо. Благодаря тебе я никогда не забуду мою дочурку. А теперь я пойду к твоей маме. Я не слышала из кухни криков. Не слышала звона разбитой посуды. Только тишину. Она ничего не сказала. Моя мать ничего не сказала. Ни о чем меня потом не спросила. Она не хотела знать. Не хотела видеть. Она стала слепой для меня. И больше никогда меня не обнимала.

Артур Дрейфусс тихонько обнял Жанин Фукампре, и эта такая неожиданная нежность ошеломила их обоих. Им овладела глубокая грусть. Гнев придет позже. У него не было слов для этой боли, для этой ярости; только одно он мог сделать, только так высказаться: прижать ее к себе. Осторожно.

Не время воспитывает нас, а то, что мы переживаем.

За окном давно уже стемнело, луна обозначила зоны тени этого мира, но они совсем не устали. Новые встречи, во всяком случае, те, что представляются важными, всегда так действуют: сна ни в одном глазу, кажется, что больше никогда не уснешь, хочется рассказать друг другу о себе, обо всей своей жизни, разделить любимые песни, прочитанные книги; ушедшее детство, разочарования и, наконец, надежду. Вот бы мы были знакомы всегда, и целовались, и любили друг друга со знанием дела, без задней мысли, и просыпались по утрам с чувством, что мы вместе всю жизнь и на всю жизнь; без горькой печали рассвета.

Но выпитое ванту от Тоннелье все же одолело их бессонницу, их возбуждение: Жанин Фукампре со вздохом склонила головку на плечо механика; так вздыхают, когда пришли наконец куда-то, и стало спокойно, и стало тепло; и, хоть поза Артура Дрейфусса на диване была не самой для него удобной, он не шевельнулся, до того его взволновало, что такая красавица, как Скарлетт Йоханссон, вдруг ставшая бледной и легкой, точно лебединое перышко, прикорнула на его плече.

Дочь белокурого пожарного уснула безмятежным сном, а сын лесничего, произнесшего шестьдесят семь слов подряд, чье тело бесследно исчезло, замечтался.

На рассвете их разбудил грохот: кто-то барабанил в дверь.

Артур Дрейфусс с трудом выпростался из «Эктропа»: у него совершенно онемела левая рука (та самая, что до сих пор, около шести часов, поддерживала головку Жанин Фукампре, – которая проснулась с улыбкой).

Это был ПП. Серый. С угрожающе сжатым ртом.

– Куда ты запропастился, парень, уже час тебя жду, у нас же «Меган» мэра на девять часов!

Когда он увидел Жанин Фукампре, грациозно потягивавшуюся на трехместном диване, лицо у него стало удивленное, даже ошарашенное (вспомните волчью пасть, истекающую слюной, когда проходит сексапильная Red Hot Riding Hood[39] в мультяшке Текса Эйвери[40]): так про актрису – это не бредни? – выдохнул он. Вау, это кто, это Анджелина Джоли? Это она? До чего же хороша. О Иисусе. Мать твою. Твою мать. И впервые за всю свою жизнь Артур Дрейфусс почувствовал себя красивым. Избранным. Единственным. И впервые за всю свою жизнь ПП, три брака, два развода, владелец гаража и автомастерской, дал волю сердцу: приходи попозже, если хочешь, малыш, я понимаю, Мэрилин, капли дождя, простые радости, дело деликатное; я займусь «Меганом», а ты займись ею.

Когда ПП закрыл за собой дверь, Жанин Фукампре просияла улыбкой, а потом оба рассмеялись; этот смех показался им синонимом счастья.

Лимб. Начало. Возможное. От чистого сердца.

Наспех выпив чашку «Рикоре», оставь, иди помоги ему, я уберу, сказала Жанин Фукампре, он помчался в гараж (с одной идейкой в голове). Кроме «Мегана» мэра, под которым лежало большое тело ПП, у них было еще три заказа: проверка пробега подержанного «БМВ» третьей серии, глушитель «Ситроена С1» – дерьмовая тачка, говорил ПП, проектировали ее безрукие, даже на права не сдавшие, – и два прокола на трейлерах (у Жипе, хозяина кемпинга Гран-Пре, одного из двух кемпингов в Лонге, территория которого в районе улицы 8‑мая‑1945 состояла из островков, разделенных рукавами реки, – так что рыбу можно было ловить прямо из фургона или даже бреясь, – была мания – охофобия? кинетофобия? – прокалывать время от времени колеса, а затем направлять несчастных туристов к ПП из расчета десятка за шину).

Каждый раз, когда глаза их встречались, ПП усиленно ему подмигивал; мужские штучки, представление в духе Альдо Маччоне[41]. В десятичасовой перерыв (обычно он начинался в 9:30) он буквально засыпал его вопросами, но получил только один ответ, который уже слышал: она позвонила ко мне, вот и все, и ПП, выругавшись, сказал, мол, и невезучий же он, почему такие вещи с ним-то никогда не случаются, нет бы секс-бомбе позвонить к нему, он ведь вылитый Джин Хэкмен, красавец и скроен ладно, что твой Лино Вентура[42], женщинам нравится, и Анджелина Джоли, коли на то пошло, могла бы и к нему позвонить, ну, лучше, конечно, в гараж, потому что Жюли (его жена) вечно торчит в кухне, результат – гляди, какое пузо, или под душем, с тех пор как я установил новую пятиструйную насадку. И я скажу тебе одну вещь, Артур. Хоть у тебя и смазливая мордашка, ты еще пацан, а чтобы удовлетворить, потрафить, чтобы блюсти в лучшем виде интересы такой женщины, суперзвезды, смотри глубже, нужен мужчина, здоровый, крепкий, для экстаза оно вернее, вес-то – он давит, понимаешь, душит он, а удушье – это эрогенно, любая дама тебе скажет, а ты-то совсем дитя, и между ног у тебя не член – перо и только, перышко, ветерок, ничего удушающего. (Пауза.) Черт, черт, черт-черт-черт! Он раздавил окурок – с такой яростью давят паука, большого, волосатого, с белым брюшком, похожим на гнойник и наверняка ядовитого; Растапопулос в «Рейсе 714 на Сидней» из приключений Тинтина[43].