Клас Эстергрен - Джентльмены Страница 7

— Ладно, хватит на сегодня, — сжалился он наконец. — Я вижу, ты уже носом клюешь.

— Хорошо видишь.

— Можешь прикорнуть здесь, если хочешь.

— Я могу спать где угодно.

Генри показал мне комнату в противоположном конце длинного коридора, черного, как спуск в ад. Он открыл дверь, и едва я увидел большую кровать, как тут же рухнул на нее, даже не сняв ботинок.

— Скажу тебе только одну вещь, — произнес Генри.

— Какую?

— Сейчас ты лежишь в старой кровати Геринга. Good night.[7]

Итак, когда я проснулся в одиннадцать утра обычной пятницы в начале сентября, меня тошнило, и я толком не знал, где нахожусь. Сознание постепенно начинало работать, пробуждая воспоминания о ночи, и я скользил больными глазами по комнате, пока не понял, что лежу в кровати, которая якобы когда-то принадлежала Герингу.

День был солнечный, окна комнаты выходили во двор, на восток, и солнечные лучи, отражаясь в жестяных кровлях, слепили меня. Комната, между прочим, была уютная: светлые обои, легкие шторы, изразцовая печь, бюро красного дерева, несколько платяных шкафов, пара эстампов со сценами из пьес Шекспира, персидский ковер и та самая кровать Геринга с огромной спинкой, украшенной резными шишечками из орехового дерева. Как ни странно, спалось в ней сладко.

Поднявшись с кровати, я почувствовал, что мерзну: спал я в одежде — и поэтому закутался в покрывало. В кухне Генри вовсю готовил внушительный завтрак из яичницы, бекона и жареной картошки. Меня затошнило от одного запаха, но я все же был голоден. Мне казалось, что я в море.

— Morning,[8] — поприветствовал меня Генри. — Как спал?

— Как убитый.

— Тебя здесь ждет reveil[9] — он указал на большой бокал с бледной жидкостью, похожей на слизь.

— Что это?

— Reveil? Это эггног, опохмел, короче говоря.

Я принюхался и снова спросил, что это такое: самозванный бармен не вызывал у меня доверия.

— Яичный белок, сахарный сироп, капля коньяка, мускат и молоко, — перечислил Генри, загибая пальцы. — Очень питательно, укрепляет, пробуждает жизненные силы.

Глубоко вдохнув, я сделал глоток; напиток оказался вкусным, хотя я никогда не верил в антипохмельные средства — они казались мне признаком морального разложения. Генри отказывался подавать завтрак, пока я не проглотил все, что было в бокале, поэтому мне пришлось его опустошить. Эффект был налицо. После обильного завтрака жизненные силы и вправду пробудились, я обрел способность наслаждаться солнцем и почувствовал себя на седьмом небе.

— Расскажи мне потом про старую кровать Геринга, — попросил я; мысль о ней никак не шла у меня из головы.

— Расскажу, — пообещал Генри. — Но не сейчас. Мне нужно побриться и привести себя в порядок. Мы же идем к киношникам, чтобы тебя поснимали. Ты не струхнул?

— Я? Никогда!

— Отлично. Можешь прошвырнуться по хате, пока я бреюсь. Тебе повезло, у тебя щетина не так быстро отрастает, как у меня.

Я последовал совету Генри и прошелся по квартире. Это было удивительно. Я никак не мог понять, что он за человек. Нового знакомого всякий раз хочется снабдить ярлыком, но для Генри ярлыка в моем арсенале не находилось. Один лишь вид его жилища отменял любые ярлыки.

Это была очень старая квартира, холодная и мрачная. Из большого холла через длинный коридор можно было попасть в одну из четырех комнат: там были две спальни, библиотека и гостиная с камином. В одном конце коридора располагалась комната с большим роялем, в другом — спальня с кроватью Геринга. Еще одна дверь из холла была заперта.

После прогулки я вернулся в кухню, чтобы вымыть посуду — больше мне нечем было себя занять. Мыть посуду — прекрасное времяпрепровождение, если отдаваться ему душой и телом. Тогда все происходит по принципу медитации — как я себе это представляю, — а после чувствуешь себя чистым и блестящим, как посуда.

Вскоре появился отлично выбритый Генри. На нем были новая голубая рубашка в тонкую полоску, бордовый галстук и пуловер, пиджак в рубчик с кожаными заплатками на рукавах, коричневые брюки и башмаки на шнуровке.

— Ну что, двинули? — предложил он. — Я уже позвонил им, зеленый свет.

— Двинули, — согласился я.

— Спасибо, кстати, что вымыл посуду.

— Не за что. Люблю мыть посуду.

— Отлично, я запомню.

Мы отправились мимо Слюссена в Гамла-стан, где располагалась контора небольшой кинокомпании. Генри явно бывал здесь не раз: он не стал звонить в дверь, и все радостно приветствовали его, словно он и впрямь был звездой. Меня представили шустрой даме средних лет по имени Лиза — она отвечала за кинопроизводство. Она пристально и неспешно оглядела меня, словно мысленно снимая с меня старую одежду и облачая в териленовые[10] брюки, нейлоновую рубашку и галстук из наппы.

— Я тебя узнала, — сказала она, наконец. — Ты уже где-то снимался?

— Не думаю.

— Как тебя зовут?

Назвав свое имя, я увидел, как ее лицо озарила улыбка: возможно, она читала мои книги, подумал я.

— Ну конечно! — подхватила она. — Ты снимался в «Запоздалом раскаянии»?

— Нет, — вздохнул я. — Я никогда не снимался в кино.

Генри бросил на меня недовольный взгляд: подобное признание, по его мнению, было излишним.

— Из тебя все равно может выйти толк, — сказала Лиза, какое-то время помолчав. — А петь ты умеешь?

— Еще как умеет, — встрял Генри, в одну секунду превратившись в Генри-менеджера. — Он поет идеально для этой роли. Вообще, он изумительный материал. Пара минут — и он в образе.

— Ладно, тогда сделаем пару снимков, — сказала Лиза и несколько раз щелкнула «полароидом». Затем она записала мое имя, дату рождения и адрес, после чего нам осталось лишь откланяться.

— Вот видишь, не стоило и волноваться, — сказал Генри, когда мы вышли на улицу. — Понимаешь, с такими людьми нужно по-особому. Нельзя стесняться и сомневаться, надо быть убедительным. Это универсальное правило.

— Ага, понимаю, — согласился я.

— Пойдем-ка в «Кристину», выпьем кофе.

Мы заказали кофейник на двоих в кафе «Кристина» на улице Вестерлонггатан и впервые за день закурили. Я вновь почувствовал себя неважно, сердце сбилось с ритма, и я потушил сигарету. Генри был удивительно немногословен. Сдержанно и задумчиво он выкурил две сигареты подряд, пока я перебирал пластинки в джукбоксе,[11] который висел над нашим столом.

Печально оглядев помещение, Генри закурил новую «Пэлл Мэлл» и потер кулаком гладко выбритую щеку. Его настроение менялось мгновенно. Уловив пару ностальгических фраз в песне, он мог погрузиться в меланхолию, даже если секундой раньше рассказывал анекдот.

Он долго смотрел на меня, я снова закурил и подумал, не поехать ли домой. Возможно, меня ожидали приятные сообщения. Пособие от издателя Франсена или новые данные от страховой компании.

— Хочешь переехать ко мне? — вдруг спросил Генри.

Я был немало удивлен и не знал, что ответить.

— Мы… мы не очень-то хорошо знакомы, — произнес наконец я.

— Тем лучше, — ответил он. — Черт возьми, у меня чутье. Мне кажется, я знаю, что ты за человек. Ты как мой брат Лео, только без его недостатков.

— А какой он?

— Хватит рассуждать. Я серьезно. В квартире есть место для тебя. Можешь работать в библиотеке и спать в кровати Геринга. Тесно не будет.

Я охотно признался, что мне надоела собственная квартира, в которой к тому же не осталось ничего ценного. Для переезда хватило бы и легкового такси.

— Мне почти нечего терять, — сказал я.

— Мне тоже, — признался Генри. — К тому же вместе жить дешевле. Ведь богачей среди нас нет?

— Пожалуй.

— Ну? Не стоит долго размышлять, принимая важные решения. Я всегда все решаю в одну секунду. Такая у меня жизнь. Все вверх тормашками. Но я живу, хоть и бывает одиноко.

— А твой брат Лео? Он не с тобой живет?

— Сейчас он в Америке, в Нью-Йорке. На днях прислал открытку — вернется не скоро.

— По рукам, — сказал я. — Попробуем.

— Вот тебе моя рука.

Генри протянул мне пятерню. Дело было сделано. Мне предстояло немедленно отправиться домой, собрать вещи, не взятые ворами из милосердия, оставить заявку на пересылку почты и попытаться найти надежного человека, которому нужно жилье. Все это можно было успеть до вечера.

Так и вышло. Один из платежеспособных дипломатических друзей Эррола Хансена искал небольшой пентхаус недалеко от центра. Дело было в шляпе.

Посреди моей квартиры стояли два чемодана с одеждой, две печатные машинки и пара пакетов с книгами, бумагами и дорогими мне вещами: лисьей головой, которую я нашел в лесу, панцирем краба, подаренным мне рыбаками на Лофотенских островах, несколькими крупными камнями и пепельницей в виде сатира с разинутым ртом, куда следовало стряхивать пепел.