Алексей Олин - Иисус говорит: peace! Страница 7

Я видел эти синие ребристые заборы. Суровые дядьки в касках на следующий день обрывают плакаты и обливают заборы ацетоном или бензином, не знаю. Чем-то таким.

Еще плакаты срывают конкурирующие организации.

– В вечном противоборстве хаоса и порядка кроется великий смысл, – пояснил Ильясов. – Первое время я пахал по две смены и почти не спал. Через день попадал в ментовку. Эти суки по ночам сильно голодные…

Менты – больная тема Ильясова. Он знает все их расценки. Им, говорит Ильясов, плевать на внешний вид города, общественный порядок или памятники старины, которые поганятся нашими плакатами. Все, что их интересует, – это мзда.

– Дань, – сказал я, захмелев. – Что такое перепуталось? Кто из вас татарин, а?

– Я на днях видел, как один жиртрест в фуражке несся по улице, догоняя шустрого гастарбайтера. А его товарищ уже высматривал новую жертву.

– Догнал?

– Пузо не позволило.

– Воюете?

– Да как с ним повоюешь. Мы даем, они берут. У моего знакомого однажды камень гашиша нашли. Раскрутили его по полной. А как он денег не сунет? Наркоман ведь…

– Порочный круг.

– Он самый. Гниль везде.

Рассказывая про свое житье-бытье, Ильясов поставил на плиту ведро с водой.

– Панк-рок, – сказал я, вспомнив Курта. – Зачем ведро?

– Клей пора варить. Брат приедет, и сразу на работу. У нас, ты не шаришь, секретная смесь. Чтоб отрывать было сложнее.

– Отдыхаешь хоть?

– В бильярд люблю поиграть. Расслабляет. Гитару вон купил. Для души.

– Как дальше планируешь?

– А вот не скажу тебе, – криво улыбнулся Ильясов. – Чтоб не сглазить. Есть наметки, поднимаюсь по чуть-чуть. Фирмочку думаю свою открыть… тачку подержанную присматриваю. Чтоб по районам, не парясь, мотаться.

– Значит, проблем нет?

– Проблемы есть всегда. Разборки с конкурентами. Тут недавно на пустыре одном разбирались. Я загасил одного. Не до смерти, но так, нормально. А видишь, чей-то дружок оказался. Закопать меня нынче обещают…

– Когда хотят закопать – закапывают, а не обещают.

Ильясов всыпал в ведро секретную смесь и помешал деревянной лопаткой.

– Ты, я вижу, до фига чего понимаешь! – сказал он.

– Ладно, не заводись. Извини. Поздно уже. Я пойду, наверное.

– Ну, давай, – смягчился Ильясов. – Заглядывай. Если хочешь, и тебя устрою…

– Я подумаю.

Предбанник был завален плакатами. В центре находился самый настоящий камин. Из кирпича, с трубой. Вместо дров валялись смятые пивные банки.

– Топить пробовал?

– Да на х… надо.

– Пока, – сказал я, и мы пожали друг другу руки. – Звони.

Я вышел на улицу. Было морозно, и у меня начали стучать зубы.

В голову лезли посторонние мысли. Например, вспомнилось, что Ильясов в девятом классе выиграл областную олимпиаду по математике и на радостях сообщил мне, что станет великим ученым, как Ньютон, и откроет какой-нибудь новый закон природы.

9.

Яблоко, брошенное Куртом, ударило меня в лоб. Отскочило под установку и осталось там лежать. Будет там лежать, пока не наступит период полураспада.

– Ты заснул, что ли?

– Не знаю. Слушай, давай завтра! Со всеми. Что-то я сегодня…

– А для кого я тут целый час распинался?

Вопрос был риторический. Я не ответил.

Взял палочки и сыграл несколько рудиментов. Звук был мертвый. Резко оборвал дробь, придержал разболтанный пружинник. Палочки легли поперек рабочего барабана, упершись в обод. Курт покачал головой, снял шляпу и выдернул провод из гитары. Щелкнул выключателем на комбике. В подвале здания исторического института сделалось тихо. Я боюсь тишины в репетиционных подвалах. Нас пустили сюда за бесплатно хорошие знакомые, чтобы отработали программу перед записью. Нашелся добрый дядя продюсер, который предложил записаться в столичной студии. Где записываются наши отечественные рок-звезды. Он был готов потратить на проект-группу Курта немыслимые для нищего андеграунда деньги. А их ударник Дэн неожиданно сгинул в запое: не брал мобильник и не ходил на репетиции. Погоняло: Синемор Купер.

Однажды Синемора отправили пластики на бочку покупать, дали денег, он пошел за угол в магазин и пропал на месяц. Все думали: погиб. А он объявился через месяц и как ни в чем не бывало! Только ни денег, ни пластиков. В общем, Курт быстро нашел меня и пригласил сотрудничать. Дэна единогласным решением группа решила выгнать. Он, конечно, замечателен в техническом плане, гораздо опытнее меня, но слишком ненадежный.

И вот я тормозил. Курт из-за этого переживал.

– Что с тобой происходит? Завтра что-то изменится?! Я же специально тебя сегодня позвал вдвоем поработать. Разобраться. Ты все последнюю неделю халявишь. Тебе песня не нравится или что? Мне просто, по-человечески, интересно…

– Я не халявлю.

– А что ты делаешь?

– Не знаю, – сказал я, встал из-за барабанов и прошел к дивану.

Упав на подушки, взял с чайного столика музыкальный журнал, принялся листать.

– А кто знает? – не отставал Курт. – Я будто перестал тебя чувствовать. Но ты ведь не сопливый первогодка. Я знаю, как ты можешь играть! И чего ты молчишь? Да положи ты этот гребаный журнал и ответь наконец!…

– Не знаю, – тупо повторял я. – Если ты захочешь взять другого ударника – я пойму.

– Да в жопу себе засунь это понимание. Если бы хотел – я бы с тобой щас тут отношения не выяснял. В этом городе – два барабанщика, с которыми я могу делать музыку. И вы что, издеваетесь, суки, надо мной?! – рявкнул Курт и швырнул свою репетиционную шляпу на синтезатор. – Один пьет, как скотина последняя, второй – сопли жует. Положи, я тебе говорю, журнал, или я тебя его сожрать заставлю…

Я вернул журнал на стол. Поднял глаза на Курта. Мы долго смотрели друг на друга. Затем Курт отвернулся, махнув рукой. Я собирал пальцами в гармошку ткань покрывала. Курт подобрал шляпу, нахлобучил ее, схватил со стойки акустику и ушел с ней в другой угол. Вскоре из угла донесся нервный псевдоирландский мотив.

Я разглядывал сводчатый потолок. Стены в плакатах. Красные абажуры и винил на полке. Крошки печенья на столе. Последний пузырек, рванувшийся вверх со дна стакана, на треть наполненного выдохшейся минералкой.

Лжец, говорил я себе. Ты врешь, ты знаешь, в чем причина. Почему твоя игра расходится с игрой Курта. В имени причины шесть букв.

Образ Полины я складывал для себя, будто мозаику. Жадно ловил ее взгляд, любое движение. Запоминал привычки. Она не ставит цветы в вазы. Тюльпаны, появившиеся в комнате поздней осенью, стояли в трехлитровых банках на полу. Терпеть не может, когда творческие профессии: художник, писатель, фотограф – переводят в женский род. Художник, а не художница. Она любит тру-союзные мультики: “Жил-был пес”, “Большой Ух”, “Ежик в тумане” и разные другие. Верит в привидения и переселение душ. Когда что-то пересказывает, вспоминая, то поднимает глаза к небу. Если курит – смотрит на огонек сигареты. Она умеет неслышно подкрадываться. Она, она, она…

Я зачастил в гости к Полине. Хотя приходил как будто бы к Курту по делу. Сколько нелепых дел я навыдумывал! Мне нужно было ее видеть. Жизненно необходимо.

Полина стала моим наркотиком. Все равно что воздух.

Но после той, первой ночи я больше никогда не оставался у них ночевать.

Странная мелодия оборвалась.

– Покурим?

Я кивнул. “Покурим” означало, что Курт покурит, а я буду пассивно вдыхать дым.

Он отложил гитару, включил гирлянду, развешанную по периметру репетиционного подвала. Лампочки замигали. Мы, поочередно отодвинув занавеску, сделанную из канюль шприцев, вышли в коридор. Затем свернули в катакомбный закуток, где было темно и пахло отсыревшими книгами. Под нашими ногами закалялась сталь, мы давили французских классиков и поэтов Серебряного века. Курт щелкнул зажигалкой. Его лицо, освещенное на долю секунды зипповским пламенем, выглядело зловеще.

Он сбивал пепел на книги. Серая пелена забвения.

– Напиться хочу, – сказал он.

Я опять кивнул.

– У тебя бывает такое чувство, что все бессмысленно? Вот до тошноты. И все твои тексты, песни, любое творчество – это чушь. Никому ничего не надо. Пусть даже тот продукт, который ты производишь, действительно заслуживает внимания. И даже если он его получает. Что с того? Срок годности рано или поздно истечет. А потом – плесень!…

Он пнул раскрытую на середине книгу. Бальзак?

– Пережди. Не предпринимай в этот момент ничего. Скользи по течению, и оно куда-нибудь тебя вынесет. Всегда выносит.

– Значит, бывает…

– Что за мелодию ты сейчас там играл?

– Как тебе?

– Мне нравится.

– Новую придумываю. Текст застопорился. Пять строчек осталось.

– Попробуй не придумывать.

– В смысле?

– Когда придумываешь, то не слушаешь. Хватит на сегодня.

– Без пены, сладкий, – сказал Курт. – Пособачились, и будет.

10.

Мопс по фамилии Ласкер положил голову на мою ногу в тапке и стал пускать слюни. Стряхивать его – занятие бесполезное. Пес так же хитер и настойчив, как его человеческий тезка. Доктор философии и математики, немецкий еврей Эммануил Ласкер – второй чемпион мира и признанный шахматный индивидуалист – умер вовремя, в 1941 году. Мастер эндшпиля благоразумно почил в Нью-Йорке. Игра на деньги в немецких кафешках по молодости научила его гибкости ума. Он был мудр, как змей, и прогибал соперников тем, что делал вид, будто сам под них прогибается. Эти сведения я почерпнул из тоненькой книжки для юных шахматистов. Еще скачал особую программку и втихаря ежевечерне сражался с компьютером, минимум трижды. Мне хотелось во что бы то ни стало выиграть у мистера Штыка.