Джон Барлоу - Животная пища Страница 7

Раздались бурные аплодисменты. Маллиган принялся энергично трясти джентльмена за руку, умудрившись при этом незаметно высыпать чашку пыли ему на костюм. Затем, исключительно ради шутки, снова предложил ему блюдо. На сей раз трудный был осмотрительнее и сунул в рот куда меньше опилок. Зрители ликовали. Выпив чье-то вино, он мучительно сглотнул и сел на место, тем самым завершив блистательную браваду. Однако его выступление подошло к концу лишь двадцать минут спустя, когда громилу, стонущего и причитающего «Мама!», вынесли из зала.

Пришла очередь сиденья. Я почему-то не ожидал, что ирландец действительно его съест: конский волос, ткань, кнопки и все остальное. Но он отрывал куски материи и бросал их в мясорубку. Молоть стало легче, и даже медные гвоздики не доставили мне особых хлопот.

Когда в воронке исчезли последние обломки сиденья, Маллиган подскочил к «Машине» и незаметно нажал какой-то рычаг, а мне прошептал: «Не останавливайся!»

Он прекратил доступ сырья в дробильные отсеки, хотя стул все еще был там. Уже через несколько секунд порошок из конского волоса и бархата перестал сыпаться на блюдо. Я продолжал вращать ручку, а Маллиган сделал вид, будто проверяет, всё ли смолото и готова ли пыль к употреблению.

Доедая порошок, маэстро рассказывал публике любопытные сведения о конском волосе (по своим питательным свойствам он почти не уступает настоящему мясу), а однажды вытащил изо рта гнутую кнопку, изображая, что страдает от сильнейшей боли. Конечно, все кнопки были тщательно смолоты либо находились в чреве «Машины». Зато целый запас погнутых имелся у него в кармане.

Когда настал черед последней партии опилок, я забеспокоился о физическом состоянии Маллигана. Теперь он ступал медленно, тяжело и замирал при каждой попытке сглотнуть. Ощущение было такое, что он под завязку набит влажным деревом и каждая новая порция порошка оседает у него в горле, щекоча язык и мешая дышать. К этому времени его живот так раздулся, что казалось, Майкл вот-вот опрокинется брюхом вниз. Не сомневаюсь, в те минуты публика ждала, что он испустит дух прямо на сцене. Опилки словно бы затвердели внутри него.

Итак, он неподвижно стоял на сцене, веки слипались, как у пьяницы, близкого к обмороку. Наконец он медленно повернул голову в направлении притихших зрителей и как бы невзначай заметил:

– Кажется, мне надо выпить.

После многочисленных криков «Браво!» и «Молодец!» Маллиган сел рядом с коротышкой, который улыбался, точно восхищенный ребенок. Маэстро налил себе бренди и съел несколько оставшихся птифуров, после чего в прекрасном расположении духа и не без юмора принялся отвечать на вопросы гостей: «Вы когда-нибудь ели лошадь?» («Да, я нежно люблю молодых кобылок»), «А зонт?» («Спицы вечно застревают в зубах!»), «Змей?» («Мешками, дружище! Нет ничего вкуснее!»), «Окно?» («Давайте опустим занавес на этот вопрос»), «Полное собрание сочинений Диккенса?» («Он мне не по вкусу, хотя однажды я попробовал переплет «Пиратов Пензаса» и нашел его весьма аппетитным!») и так далее, и тому подобное.

Так, по счастливой случайности, я и познакомился с ремеслом профессионального едока. Маллиган сидел за столом с масонами до тех пор, пока они с изумлением не осознали, что этот человек на их глазах поужинал стулом. Кроме того, зрители не должны были подумать, будто он тут же бросится в туалет и избавит желудок от непосильной ноши. Маэстро снова ел и любезно принял три стакана портвейна у восхищенной публики.

Наконец со счастливыми сияющими лицами гости начали расходиться – последовали многочисленные рукопожатия, вежливые благодарности и похвалы. Мы с Маллиганом принялись разбирать «Машину». Однако не успел я начать, как все уже было сделано: оказывается, секрет мясорубки заключался не в компактных размерах, а в скорости, с которой детали помещались обратно в ящики. Мы были готовы к отъезду даже раньше, чем запоздалые подвыпившие гуляки в мятых пиджаках и покосившихся бабочках. «Роллс-ройс», мерно рокоча, понес нас прочь от масонских владений по темным улицам и проулкам северной Англии.

Я никогда не спрашивал, где мы были – на востоке, западе ли, в городе или деревне. Могу дать лишь одни координаты: в нескольких милях от того места, за забором в темной подворотне, кто-то оставил кучку влажных оранжевых опилок.

– А ты как думал? Я что, должен спать с этой гадостью в брюхе? – надменно произнес Маллиган, залезая обратно в машину. И мы двинулись дальше, навстречу ночи. 

В течение семи лет я ездил с Маллиганом по миру, хотя мир к тому времени порядком изменился – от прежних возможностей и великолепия не осталось и следа. Майкл никогда не менял машины или костюма, но всегда двигался вперед. С одобрения маэстро я стал потихоньку подрабатывать во время его все более затяжных перерывов между выступлениями. Однако, не имея таких же связей и репутации, я начинал не во дворцах наследных принцев и кинозвезд, не на виллах восхитительной Ривьеры, а в маленьких городишках, неизвестных деревеньках, темных закоулках Европы, где для людей, пресыщенных конкурсами по поеданию сосисок и питию алкоголя, устраивались весьма странные и порой незаконные представления.

Капитан Смак (после импровизированного крещения тем вечером я решил не менять сценического псевдонима) ел все, что ему заказывали, и у каждого предмета была своя цена – она ощутимо взлетала, если мне предлагали что-то неудобоваримое, и, наоборот, держалась в разумных пределах, когда просили есть обычные продукты. С этих денег я платил аренду ярмарке или цирку, где выступал. Можно сказать, по сравнению с аристократом Маллиганом я был странствующий попрошайка.

И все же большую часть времени мы путешествовали вдвоем. В запасе у ирландца было бесконечное множество историй, и милю за милей в своем старом грандиозном «роллс-ройсе» он делился ими со мной: удивительными, грустными и забавными. Я помню рассказ о бедном Бочке Генри Тернсе, который умер в ярмарочном шатре в Питсбурге, пытаясь проглотить двух живых крыс из одной только профессиональной гордости и даже против желания шести перепуганных питсбуржцев. Мы говорили и о наших временах – о падении спроса на ремесло едока и о том, что общество теперь все чаще настроено против нас. По непонятным причинам нас арестовывают и больше не приглашают на телевидение, а тех, кто подался на экран, преследуют местные санитарные комиссии, готовые в два счета прикрыть все дело. Маллиган говорил, что дальше будет только хуже.

И он оказался прав. С тех пор я провел куда больше времени в тюрьмах и судах, чем в больницах. И уж поверьте мне, больница куда приятнее. Да! Как скалолаз понимает, что может сломать ногу, а теннисист – повредить локоть, так и едок всегда готов к глотанию зонда или клизме. Он не боится урчания в животе при гастроэнтерите – конечно, если болезнь не приводит к уменьшению его гонорара. Клянусь, уж лучше я наемся опилок, чем целый день проведу в компании местного судьи!

Но, увы, судебная власть преследовала меня на протяжении всей моей карьеры, и каждая поездка, каждое выступление, каждое появление на сцене Капитана Смака требовали скрупулезнейших расчетов, как будто я собирался грабить банк. Работать стало почти невозможно. Дошло до того, что я больше не пытался превратить свои выходы на сцену в шоу, как это делали старые мастера: они завлекали ротозеев тем, что изображали страшные колики, хватаясь за живот и пошатываясь, как будто вот-вот лопнут и оросят изумленную публику содержимым желудка. Я торопливо запихивал еду в рот, одним глазом наблюдая за зрителями – не появится ли среди них бледное пустое лицо чиновника из отдела здравоохранения, – а вторым выискивая управляющего ярмаркой, которого вынудили запретить мои выступления. Причем денег за аренду мне никогда не возвращали. Сказать по правде, Капитан Смак и его Чудесный Рот сматывались со стольких ярмарок, что и не сосчитать, и порой мне приходилось дожевывать на бегу.

Но вернемся к «роллс-ройсу» и его великому хозяину. Кто устоит перед таким соблазном? Вот вы, сидя рядом с Маллиганом и чувствуя, как сладко покалывает в груди от волнения перед вечерним концертом, не бросили бы все ради такой работы?

Ярмарки имели и свои преимущества. Обычно гуляки предлагали то же, что ели сами. Кто-то бросал мне надкушенное яблоко, а я делал вид, будто внимательно его осматриваю, после чего соглашался на фартинг. Мне передавали монету, и я начинал жевать. Если раздавались приглушенные смешки, значит, фрукт был червивый или гнилой. Но для меня это не имело значения, потому что одно жалкое яблоко привлекало внимание зрителей, и за ним следовали более высокооплачиваемые закуски. С земли поднимали сосиску, вывалянную в грязи, и я проглатывал ее за пенс, рисуя в воображении копченого лосося или рахат-лукум. Однажды на востоке Франции толпа взволнованных мальчишек скормила мне свои сандвичи, и я за сущие гроши съел сразу десяток. За такое глупое расточительство меня и детей крепко выругали их родители. В другой раз, в каком-то безвестном городке Восточной Германии (железный занавес тогда запрещал мне появляться в тех местах, где подобных выступлений больше всего ждали), кучка подвыпивших парней швырнула мне полпалки салями и другие, менее аппетитные холодные закуски. Не удовольствовавшись этим, они нашли два сухих несъедобных (так им казалось) кабачка и несколько грязных картофелин. Денег у них больше не было, а потому парни стали подначивать местных ротозеев, чтобы те вытряхивали из карманов последнюю мелочь. Взвесив все деньги на ладони, я чинно кивнул и начал молоть.