Хуан Хосе Арреола - Побасенки Страница 7

В глазах стало темнеть, он увидел, как вокруг него вырастает гигантская арена; что-то вроде Валье-де-Хосафат, заполненная односельчанами в костюмах тореро. Кровь прилила к голове так же стремительно, как шпага пронзает холку. И дон Фульхенсио отбросил копыта, не дожидаясь последнего удара.

Несмотря на свою профессию, общественный защитник оставил завещание лишь в черновом варианте. В нем необычным просительным тоном выражалась последняя воля, согласно которой рога следовало не то отпилить ручной пилой, не то отбить с помощью долота и молотка. Но эта убедительная просьба не была исполнена по вине услужливого плотника, который бесплатно сделал специальный гроб, снабженный двумя очень заметными боковыми выступами.

Дона Фульхенсио провожала в последний путь вся деревня, растроганная воспоминаниями о его былой свирепости. Но, несмотря на обилие венков, скорбную процессию и вдовий траур, эти похороны были похожи, уж не знаю чем, на веселый и шумный праздник.

ПЕРОНЕЛЬ

Из своего светлого яблоневого сада Перонель де Арментьер послала маэстро Гильому свое первое любовное рондо. Она положила стихи в корзину с ароматными фруктами, и это послание озарило потускневшую жизнь поэта, словно весеннее солнце.

Гильому де Машо[3] уже исполнилось шестьдесят. Его измученное болезнями тело начинало склоняться к земле. Один глаз потух навсегда. Лишь иногда, слыша свои давние стихи из уст влюбленных юношей, он оживал душой. И прочитав песнь Перонель, он снова стал молодым, взял в руки свою трехструнную скрипку, и в ту ночь в городе не было более вдохновенного трубадура.

Он вкусил упругую и ароматную плоть яблок и подумал о молодости той, которая их послала. И его старость отступила, словно сумрак, гонимый лучами солнца. Он ответил пространным и пылким посланием, включив в него свои юношеские СТИХИ.

Перонель получила ответ, и ее сердце учащенно забилось. Ей пригрезилось, как однажды утром она, в праздничном наряде, предстанет пред поэтом, который, еще не увидев ее, воспевает ее красоту.

Но ждать пришлось до осени, до праздника святого Дионисия. Родители согласились отпустить ее в паломничество к святым местам только в сопровождении верной служанки. Письма, каждый раз все более пылкие, летели от одного к другому, даря надежду.

На пути, у первого сторожевого поста, маэстро, стыдясь своих лет и потухшего глаза, поджидал Перонель. С тоскливо сжимающимся сердцем слагал он стихи и мелодии в честь встречи с ней.

Перонель приблизилась в сиянии своих восемнадцати лет, неспособная видеть уродство того, кто с тревогой ожидал ее. Старую же служанку не покидало удивление при виде, как маэстро Гильом и Перонель часами декламируют рондо и баллады, сжимая руки, трепеща, словно обрученные накануне свадьбы.

Несмотря на пыл своих стихов, маэстро Гильом полюбил Перонель чистой стариковской любовью, а она равнодушно смотрела на юношей, встречающихся ей на пути. Вместе они посещали храмы и вместе останавливались в придорожных деревенских гостиницах. Верная служанка раскладывала свои накидки между двумя ложами, а святой Дионисий благословил чистоту идиллии, когда влюбленные, держась за руки, опустились на колени перед его алтарем.

На обратном пути, в сиянии дня, в час прощания, Перонель одарила поэта величайшей милостью. Благоухающими устами она нежно поцеловала увядшие губы маэстро. И Гильом де Машо до самой смерти хранил в своем сердце золотистый лист орешника, который Перонель сделала посредником своего поцелуя.

1950

AUTRUI[4]

Понедельник. Неизвестный продолжает свое методичное преследование. Думаю, что его зовут Autrui. He знаю, с какого времени он начал загонять меня в четыре стены. Возможно, с самого рождения, а я этого не осознавал. Тем хуже.

Вторник. Сегодня я спокойно бродил по городу. Вдруг заметил, что ноги несут меня в незнакомые места. Казалось, что улицы образуют лабиринт по умыслу Autrui. В конце концов я оказался в глухом переулке.

Среда. Моя жизнь ограничена узким пространством внутри бедного квартала. Нет смысла рисковать и пытаться выйти за его пределы. На всех углах меня подстерегает Autrui, готовый преградить мне доступ к центральным проспектам.

Четверг. Каждую минуту я боюсь столкнуться один на один, нос к носу с моим врагом. Заточенный в своей комнате, я чувствую, что, ложась спать, раздеваюсь под наблюдением Autrui.

Пятница. Провел весь день дома, неспособный даже к самой незначительной деятельности. Ночью вокруг меня вдруг появился тонкий контур, что-то вроде кольца, пугающий не больше, чем бочарный обруч.

Суббота. Проснулся внутри шестигранного ящика размером с мое тело. Я не отважился ломать стенки, предчувствуя, что за ними меня ожидают новые шестигранники. Не сомневаюсь, что мое заточение — дело рук Autrui.

Воскресенье. Замурованный в своей келье, я медленно распадаюсь на составляющие. Выделяю желтоватую, с обманчивыми бликами желтоватую жидкость. Никому не посоветую принять меня за мед…

Естественно, никому другому, кроме Autrui.

1951

СИНЕСИЙ РОДОССКИЙ

Тяжелые страницы «Греческой патрологии» Поля Миня погребли хрупкую память о Синесии Родосском, провозгласившем на земле царство ангелов случая.

Со свойственной ему манерой преувеличивать, Ориген отвел ангелам архиважную роль в небесном хозяйстве. В свою очередь благочестивый Климент Александрийский впервые признал присутствие за нашими спинами ангелов-хранителей. И привил первым христианам Малой Азии безрассудную любовь к иерархической множественности.

Из темной массы еретиков-ангеловедов Валентин Гностик и Базилид, его эйфоричный последователь, выныривают, сверкая люциферовым блеском. Потворствуя маниакальному культу, они приладили ангелам крылья. Посреди второго века им захотелось оторвать от земли тяжелейших позитивистских созданий, носящих такие красивые и мудрые имена, как Динам и София, их безрассудному потомству род человеческий обязан своими невзгодами.

Менее амбициозный, чем его предшественники, Синесий Родосский принял Рай таким, каким его представляли Отцы Церкви, и ограничился изгнанием из него ангелов. Он говорил, что ангелы живут среди нас и именно к ним мы должны обратить все наши молитвы, поскольку они являются концессионерами и эксклюзивными дистрибьюторами всех непредвиденных обстоятельств нашей жизни. Согласно мандату, полученному свыше, ангелы провоцируют, множат и влекут за собой тысячи и тысячи случайностей. Они заставляют их пересекаться и переплетаться между собой стремительно и, как может показаться, произвольно. Но лишь Всевышнему очевидно, что они навивают основу ткани очень сложного узора, куда более прекрасной, чем усыпанное звездами ночное небо. Под вечным взглядом случайные рисунки преобразуются в загадочные каббалистические знаки, хранящие тайну мира.

Ангелы Синесия, словно бесчисленные проворные челноки, ткут полотно жизни от начала времен. Летают без конца из стороны в сторону, приносят и уносят мысли, волеизъявления, психосостояния и воспоминания, снуют внутри бесконечного высокоорганизованного мозга, чьи клетки рождаются и умирают одновременно с эфемерной жизнью людей.

Прельщенный высшим саном манихеев, Синесий Родосский счел возможным включить в свои умозаключения Люциферово войско и допустил демонов в качестве саботажников. Они вплетают в основу полотна, сотканного ангелами, свою собственную пряжу, обрывают нить наших благих помыслов, смешивают чистые цвета, воруют шелк, золото и серебро, подменяя их грубой холстиной. И человечество демонстрирует Всевышнему свой жалкий коврик, где линии оригинального рисунка искажены самым печальным образом.

Синесий прожил жизнь, вербуя работников, которые трудились бы на стороне добрых ангелов, но у него не было последователей, достойных уважения. Известно только, что Фавст, патриарх манихейский, будучи уже старым и дряхлым, возвращаясь с памятной африканской встречи, на которой его высек святой Августин, остановился на Родосе, чтобы послушать проповеди Синесия, и последний решил вовлечь патриарха в свое безнадежное дело. Фавст выслушал воззвания ангелофила со старческой уступчивостью и согласился отдать ему внаем худое суденышко, на которое Учитель рискнул погрузиться со всеми своими учениками. В тот день небо предвещало грозу, и с тех пор, как они отплыли от берегов Родоса, о них ничего не известно.

Ересь Синесия не получила никакого названия и исчезла с горизонта христианства. Она даже не удостоилась чести быть официально осужденной на Вселенском соборе, хотя Евтихий, аббат из Константинополя, представил членам синода пространное сочинение «Против Синесия», которое никто так и не прочитал.

Хрупкая память о нем затонула в море страниц, кои мы называем «Греческой патрологией» Поля Миня.