Пол Стретерн - Сартр за 90 минут Страница 7

Если бы он бежал, мало вероятно, что немцы позволили бы ему беспрепятственно добраться до Парижа. Он был бы беглецом без документов; а между тем в Париже он жил совершенно открыто, занимаясь преподавательской работой где-то в пригороде и снимая комнату недалеко от места проживания де Бовуар. Среди мрачного дискомфорта оккупированного немцами Парижа Сартр засел за философский труд «Бытие и ничто».

Этот труд должен был стать неординарным достижением. Во-первых, в последнем своем варианте он насчитывал более 700 страниц. Это тре бовало больше бумаги, чем можно было достать в оккупированном городе, где и хлеба (с мякиной и опилками) было не вволю (хотя в кафе, где писал Сартр, все еще подавали кофе - правда, желудевый).

Как видно из названия, большое влияние на Сартра оказал Хайдеггер, причем не только в смысле идей. Есть длинные пассажи, в которых Сартр позволяет своей обычно ясной прозе превратиться в тарабарщину. Будучи действительно творческим человеком, Сартр отказался принять хайдеггеровский язык в целом и изобрел собственную (но тоже непонятную) терминологию.

К счастью, основной посыл сартровской философии вполне ясен и может быть изложен с минимумом экзистенциалистской зауми.

Это должна быть не просто книга по философии, объяснял он де Бовуар: «Будет несколько скучных пассажей, но и живой язык тоже будет: ведь кого-то интересуют общие места, а кому-то нужны частности».

Что означает название «Бытие и ничто»?

Здесь соотносятся человеческое сознание (neant) и бытие (etre). Как объясняет Сартр: «Сознание есть тотальная пустота (поскольку весь мир лежит вне его)». То есть сознание невещественно, оно есть «не-материя», и поэтому оно остается по ту сторону детерминизма. Оно свободно. Здесь сартровское понимание бытия отличается от хайдеггеровского.

Для Сартра «бытие» есть не что иное, как сознающее себя бытие индивида, который властен организовать свое осознание мира. Гуссерлевская феноменология возвратила сознанию живость и интенсивность мышления художников и библейских пророков. Сознание стало «ужасным, угрожающим, подразумевающим, не чуждающимся благодарности и любви». Но Сартр выходит за пределы такого понимания. Мы не приходим к глубинному осознанию себя просто за счет более интенсивного и яркого осознания (получаемого, например, при употреблении гиперстимуляторов типа мескалина). Нет, мы делаем это путем наших действий. И этот выбор и действие имеют место не в трансе сознания, а в действительности:

«на улице, в городе, среди толпы; вещь среди вещей, человек среди людей».

Для Сартра основа - сознание, а вовсе не хайдеггеровское бытие. Но сознание не может существовать в вакууме, оно должно быть созна нием чего-то. И здесь философия Сартра становится философией действия. В отличие от Хайдеггера, он фокусируется не на природе бытия, но на его двух аспектах. Их он обозначает так: «всебе » (en-soi) и «для-себя» (pour soi). «В-себе» - так обозначается все то, что лишено сознания.

«Для-себя» - это сознание, которое свободно и не обусловлено миром вещей. Как и у Хайдеггера, оно тоже опирается на картезианскую достоверность cogito. Но для Сартра сознание не является мыслью, которая результируется в знании (в отличие от Декарта). «Для-себя-бытие» не обладает каким бы то ни было знанием. «Точка зрения чистого знания противоречива; есть только точка зрения вовлеченного (нацеленного) знания ». «Для-себя» - это наше нацеленное восприятие, которое выбирает и действует.

Как говорит Сартр: «Сознание проявляет себя как желание». Другими словами, сознание творит себя через свой выбор.

Вся философия Сартра основана на свободе индивида выбирать. Выбирая, он выбирает себя.

Эта свобода остается за ним, даже если индивид находит себя в сложной ситуации, скажем, в пле ну. Философия Сартра отражает человека с его страстной верой в свободу и волей к свободе. Она также учитывает исторический контекст. Что может быть более изысканным, чем свобода в стране, оккупированной врагом? Сартр настаивает на индивидуальной возможности выбора: и действительно, он во время войны занимался своим делом.

В этом смысле его философия - философия вызова. «Если я призван на военную службу, это моя война, она существует через меня, я ее заслуживаю ». О врагах упоминания нет. Враг принимается как существующее положение дел, это данность, он имеет больше отношения к окружающему миру, чем к выбору себя. Враг - это «другие », то есть иное по отношению к моему индивидуальному сознанию.

И все же Сартр признает абсурдность этой ситуации. Человеческое предприятие - индивидуальная попытка - является изначально тщетной.

Не существует некоего априорного Добра, или Бога, или набора каких-то трансцендентных ценностей, с точки зрения которых можно было бы оценить конкретный поступок человека. Опять же, здесь слишком очевиден отголосок его собствен ной жизни под порочным и аморальным режимом.

Равно очевидным является то, что сартровское описание индивидуального человеческого затруднительного положения выходит за рамки конкретных условий Парижа времен нацистской оккупации.

Полвека спустя затруднительное положение может проявиться менее ярко и интенсивно, но его отличительные черты остаются теми же (если мы принимаем сартровский атеизм). Сегодня мы можем склоняться к более оптимистическому взгляду, но в строгом смысле человеческие усилия остаются абсурдными и тщетными.

Это два излюбленных термина экзистенциалистов, своеобразных клише. В среде непритязательной философствующей публики кафешек Лефт Банка они стали модными словечками и своеобразным паролем: если ты не считаешь жизнь абсурдной и тщетной, какой из тебя экзистенциалист?

В свете этого стоит проанализировать эти два слова более тщательно. Что все-таки они говорят о сути и природе наших индивидуальных затруднений? «Futile» (тщетный) происходит от латинского слова, означающего «изливающийся », то есть «переливающийся через край», «переполненный», бесцельно льющийся.

Сегодня оно означает неэффективность, неспособность продуцирования чего-то ценного, достижения длительного результата. «Абсурд» исходно означал отсутствие гармонии и ныне означает несоответствие требованиям разума или обычаям.

Однако в английском языке использование этого слова имеет комические коннотации, которые почти отсутствуют в континентальной Европе.

Для Хайдеггера человеческие усилия были чем-то крайне серьезным, и даже Сартр никакого комического оттенка в это слово не вкладывал.

В ироническом же смысле это прагматическая и шутливая позиция, характерная для англоговорящего мира, который, по-видимому, более нуждается в экзистенциализме, чем приверженцы пафосной континентальной серьезности. Наша позиция «здравого смысла» часто тяготеет к поверхностности, оставляя за бортом философское содержание. Экзистенциалистская попытка очертить индивидуальные трудности может дать более глубокое основание тощему «Я» современного западного понимания. Тщетность и абсурдность могут как расширять, так и сужать это «Я».

Но вернемся к «бытию» и «ничто». Враг - это принятие Другого, настаивает Сартр. Здесь Сартр приближается к солипсизму своего раннего отношения к войне. Любопытно, что эту точку зрения поддерживает его современник Габриэль Марсель, который был фактически первым французским философом, ставшим на путь экзистенциализма.

Марсель смог избежать обвинения в солипсизме, будучи приверженцем католицизма.

Индивид Сартра одинок изначально. «Другой» - это скрытая смерть моих возможностей», - утверждает Сартр. Но, как отмечалось ранее, сознание является сознанием чего-то. Сознание (т.е.

«ничто») имеет объект («бытие»). Сартр таким образом избегает солипсизма, утверждающего, что мое «Я» - это единственное, что существует, а так называемый «внешний мир» является просто частью моего сознания. Но сартровская позиция все еще оставляет его индивидуальное сознание во многом противопоставленным внешнему миру. В конце концов он вынужден прибегнуть к мудреному аргументу высшего стиля.

В конечном же счете этот витиеватый аргумент сводится к доводам здравого смысла, которыми мы пользуемся, чтобы доказать существование других в ощущениях, известных как наша жизнь.

Теперь, когда допускается существование других (а не просто Другого), Сартр может ввести мораль. Ирония в том, что его мораль не имеет ничего общего с другими видами морали. Это вполне абсурдная мораль абсурдного мира. Абсолютно серьезно он утверждает: «Все виды человеческой деятельности равнозначны: пьет ли ктото в одиночку - или ведет к каким-то вершинам свой народ. Если одна из этих деятельностей имеет превосходство над другой, это происходит не из-за ее реальной цели, но из-за степени осознания ее идеальной цели». Тот, кто вырастил ребенка, кто пристрастился к наркотикам или проиграл состояние, поставив не на ту лошадь в скачках, приравниваются друг к другу изысканным сартровским аргументом о равнозначности всех видов деятельности. Парадоксально, что его следующий аргумент придает глубокий смысл его с очевидностью нелепому предыдущему утверждению.