Александр Попов - Надо как-то жить Страница 7

– Назад-то думаешь ехать, страстотерпец? Или сдать твой билет, чтобы деньги не пропали?

Не открыл глаза, но отозвался:

– Вези, куда хочешь. Хоть в Израиль, хоть к черту на кулички.

– В Израиль! В Израиль! – топнула она ногой.

Походила в возбуждении по двору, потом подошла к дымившему папиросой мужу и погладила его по холодной, костисто-твердой лысине:

– Саша, и когда ты в конце концов повзрослеешь? – Он легонько увел голову от ее руки. – Молчишь, вредина несчастный? Ну, молчи, молчи. Только знай: если останешься здесь, так я без тебя смогу ли жить. Подумай! – И она неожиданно громко всхлипнула, вздрогнув всем своим пышным телом, будто по нему сквозно прошла острая боль.

В аэропорту Александр Ильич не выдержал – уткнулся покрасневшим лицом в плечо брата. Лариса Федоровна увидела, как отяжелела скула деверя: видимо, крепко-накрепко сжал зубы.

Младший похлопывал старшего по спине и растроганно бурчал:

– Чего, чего ты, братка? Сам же любишь повторять: надо как-то жить.

А у самого тоже свербило и рвалось.

Вере Матвеевне пришлось подталкивать бедром (потому что руки ее были заняты кладью с хрупкими сувенирами) вроде как не различавшего дороги супруга к аэропортовскому автобусу, чтобы не опоздать на самолет.

Не опоздали.

4

Улетел брат, а для Михаила Ильича наступили мятежные, тоскливые времена. При брате еще сдерживался, минутами какие-то робкие надежды тешили его душу. А как понял к осени, что не видать ему никакой зарплаты, что не перепадет ему в Набережном никакой достойной работы, только что если занять место сгоревшего от водки Растебашки, так и подхватило его, так и стало его ломать. Не знал, как дальше жить. Загрустил. Молчуном стал, другой раз людей не признавал на улице, не отвечал на приветствия.

Растебашку Михаил Ильич обнаружил октябрьским утром в закутке по невыносимому запаху – дней десять никто не заходил к сторожу. Похоронили Растебашку всем миром в грубо, наскоро сколоченном гробу, в каком-то допотопном, заношенном до блеска костюме, в растоптанных кроссовках. Более-менее приличного костюма для него не нашли в Набережном и туфель никто не дал. А своего имущества у Растебашки не оказалось вообще никакого, кроме как надетого на нем самом, – ветхой, сто лет не стиранной одежонки. На могильном холмике установили сваренный из ржавых труб крест, проволокой прикрепили к нему дощечку. Но когда нужно было написать на ней, кого же захоронили, так никто не смог назвать ни фамилии, ни отчества усопшего; из милиции обещали сообщить, но так и не сообщили.

– Видимо, вечно стоять кресту с пустой дощечкой. Будто и не человека похоронили мы, а так… – в разговоре с женой не закончил мысль Михаил Ильич.

– Бедный Растебашка, – смахнула с ресницы Лариса Федоровна.

Начальство предложило сторожевствовать Михаилу Ильичу. Но он раскричался на начальство:

– По всяким заграницам люди как люди живут, а мы будто проклятые! Так и сдохнем, как Растебашка, и никто во всем свете не хватится нас. Был народ и – нету его. Приходи, кто хочет, на пустую землю, командуй, хозяйствуй, довольствуйся! Ну, чего вылупились?

– Уймись ты, Михайла Ильич. Криком делу не поможешь.

– А вы чем помогли… делу, как говорите?

Не ответили ему.

Обидно было Михаилу Ильичу и лично за себя: кроме как на замену никчемного Растебашки ни для чего другого, выходит, он не нужен в родном Набережном. В разговорах с женой сетовал:

– Помру, Лариса, закопают меня и – напрочь забудут, кто таков был Небораков Михаил Ильич. Растебашку еще при его жизни забыли, а меня – потом, чуток попозже для приличия: все же кем-то и чем-то был когда-то в этой жизни. А помнишь ту поваленную сосну, громадную, с булыжниками на корнях? Вот она оказалась нужной людям до последней веточки. А корней ее не тронули, потому что как памятник они стали. Ей памятник, сосне! И мне хотелось бы свою жизнь завершить достойно! – Он, взволнованный, не сразу заметил на губах жены улыбку. Помолчал, пристально посмотрел в ее глаза: – Один просвет остался для меня в жизни – ты, Лариса. Радуюсь, что тебе чуток полегче: ты все же нужна школе, тебя ученики ждут.

– Если бы, Миша, педагоги не нужны были, тогда – пиши пропало. А ты не убивайся шибко: жизнь когда-нибудь обязательно поправится. Обязательно-обязательно!

– Гх, с чего ты взяла?

– Так дети-то рождаются! В прошлом году у нас было два первых класса, а в нынешнем – уже три. Жизнь свое наверстает. Увидишь!

– Эх, ты, комсомолочка моя, оптимисточка, – угрюмо засмеялся супруг, прикуривая.

Лариса Федоровна, разглаживая ладонями жесткие, в разлохматку торчащие волосы супруга, вкрадчиво уговаривала его:

– Займи, Миша сторожевское место, пока свободное. Все какие-то деньжишки пойдут в семью.

С неделю напоминала ему. Он рассердился, накричал на нее. Она расплакалась.

– Овощей, ягод навалом, сенов наготовили с лихвой, коровенка имеется, – ничего, мать, не пропадем, выкарабкаемся, – сильно прижал он ее, щупловатую и низенькую, к своей широкой груди. – А унижаться не буду, так и знай.

– Правильно, не унижайся, – сжатая в его объятиях, но не высвобождаясь, сквозь слезы согласилась она и поругала себя: – Как же я сразу, дура набитая, не догадалась: унизительно тебе идти на место Растебашки!

До самой весны жил Михаил Ильич молчаливо, придавленно.

Одним мартовским утром вышел Небораков во двор, случайно глянул на запруду и увидел на ее белой, синевато блестевшей под солнцем середке высокую, бокастую груду мусора. А на большак, кашляюще-хрипло тарахтя и чихая из трубы чадным дымом, выдирался со льда мятый, перелатанный "Беларусь" с пустой кособокой телегой. Встрепенулось в Михаиле Ильиче. В голове забродило и закружилось. Его даже качнуло.

– Ах вы ж, гадье! Раньше темнотой прикрывались, вроде как совестились, а нынче и при свете пакостить взялись! Ну, держитесь у меня!

Резво перемахнул, как молодой, через высокое прясло своего огорода, забыв про калитку. Разметывая валенками глубокий хрусткий снег, подбежал к куче. Пятнисто-черной жирной тушей развалилась она на подтаявшем узорчатом льду. Торчали из нее клоки мазутной ветоши, ржавые, промасленные железяки, водочные бутылки и консервные банки. Понял Михаил Ильич, откуда мусор, – из гаража, с машинно-тракторного двора. Техника бывшего совхоза почитай что вся переломана, водители и слесаря маются который год, тишком сбывают запчасти и горючее, пьянствуют. Однако гаража и мастерских не бросают люди – надеются, что оживет совхоз, и все они пригодятся.

Сто лет никто не убирался на машинно-тракторном дворе и еще столько не прикоснулись бы к завалам сора и отслужившего железа, да вчера внезапно объявился новый хозяин. Уже с месяц тянулись по Набережному слухи, что купил совхозное имущество Сергей Наездников – сын бывшего директора совхоза, взыскательного, порой скорого на расправу и суд, но всеми уважаемого Ивана Викторовича, лет десять назад умершего. При нем совхоз славился на всю область, если не на весь Союз. О Наездникове-младшем ничего не было слышно, из армии он не вернулся в Набережное, говорили, стал в городе крупным предпринимателем. Новый хозяин рассчитал всю контору – управленцев и бухгалтеров, оставил единственно сторожей и уборщиц. Сказал на собрании бывшим конторским, что будет принимать их на свою фирму исключительно по конкурсу. Нагрянул ближе к вечеру на машинно-тракторный двор с какими-то двумя рослыми парнями в темных узеньких очках; а из-под курток у них торчали бейсбольные биты. Слесаря и водители, пьяненькие, сонные, собирались было уже разойтись по домам, однако новый хозяин распорядился:

– Если к утру, мужички, не будет все кругом блестеть как пасхальное яичко, подыскивайте себе работу в другом месте. И не дай Боже еще раз увижу вас косыми.

А крепыши в этих киношных очках стояли за его спиной, пожевывая жвачку. Не возразили мужики, только кто-то тихонько выдохнул:

– О-го-го.

Весь вечер и всю ночь скребли, чистили и мыли, даже своих домочадцев призвали в помощники.

Кричал и махал Небораков трактористу, чтобы остановился, но тот или не услышал или притворился. Дал газу, и полуразвалившийся "Беларусь" отчаянным рывком взмахнул на взгорок, лихачески-круто свернул в проулок и был таков.

Прибежал Небораков в гараж. Взмок, распахнул на вспаренной груди овчинный полушубок, содрал с сырой головы шапку, отер ею багровое потное лицо. Сидели мужики за длинным столом, забивали "козла". Не поздоровался, от раскрытой двери молча смотрел на них и с перехватами дышал.

Когда Небораков вошел в гараж, мужики вздрогнули, прикрыли ладонями домино.

– Здорово, Ильич! Ну, напугал ты нас, дьявол! Чего распазил двери? Закрывай – не май месяц.

– Вы сгрузили мусор на лед?

Мужики недобро посмотрели на него.

– Ну, мы, – отозвался завгар, щуплый, нахохленный мужичок. Он с треском припечатал к столу пластинку домино и независимо-дерзко уставился на Неборакова. – Что, еще один хозяин объявился?