Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 2 Страница 73

Время от времени Фрэнк Эштон возвращался к мысли о том, как в конце концов странно, что жизнь соединила его с Гарриет. Она нежно и заботливо ухаживала за ним. Казалось, она счастлива. Они редко говорили о прошлом, и если речь нечаянно заходила об этом, они, словно по молчаливому согласию, заговаривали о другом. Гарриет говорила своей сестре, мужу сестры и всем, кто об этом спрашивал, что Фрэнк Эштон снимает у нее комнату, и это была правда — он платил за квартиру и стол.

Через час после ухода Тэргуда явился врач, ежедневно навещавший Фрэнка Эштона. По временам Фрэнк Эштон спрашивал себя, не следует ли ему посоветоваться со специалистом хотя бы относительно опухоли, которая разрасталась и все больше беспокоила его, но это казалось ему слишком хлопотливым делом.

Доктор выбранил его за то, что он позволил себе поволноваться. — Помимо всех других ваших болезней, вы должны получше следить за своим сердцем, мистер Эштон. И берегитесь удара.

На следующей неделе, к удивлению Фрэнка Эштона, его посетил Джон Уэст.

— Тед Теэргуд сказал мне, — объяснил он, — что вы почти не выходите из дому. Вот я и заехал поболтать с вами.

Эштон отнюдь не представлял себе деятельности Джона Уэста во всем ее объеме и не питал к нему неприязни. Ему даже нравился этот сильный, неугомонный характер. В своих мемуарах он нападал на машину Уэста и на католическую церковь с чисто политических позиций. Эштон даже вынужден был признать, что, если бы не Уэст, он умер бы нищим. Но разговор у них не клеился. Между ними не было ничего общего.

Глядя на Джона Уэста, совсем седого, но хорошо сохранившегося для своих лет, Фрэнк Эштон невольно подумал: какой странный человек! Он понятия не имеет о литературе, о музыке, об искусстве, у него нет никаких интересов и пристрастий, помимо его коммерческой и политической империи. Джон Уэст — это лишь сумма всего, что он должен был знать и делать в жизни, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы.

На прощанье Джон Уэст сказал, что договорился с доктором Девлином — он посмотрит Эштона и поставит диагноз, а может быть, согласится и лечить его.

— Вам это ничего не будет стоить, — сказал Джон Уэст. — Девлин — гений. Он поставит вас на ноги.

Девлин действительно приехал и осмотрел Эштона, но, уходя, сказал, что к нему обратились слишком поздно. Год назад он удалил бы опухоль, а теперь процесс зашел слишком далеко.

На другое утро снова явился Джон Уэст, а днем больного навестил архиепископ Мэлон.

Фрэнк Эштон был озадачен.

— Меня смущает дружеское внимание моих политических противников, — сказал он потом Гарриет.

Оказалось, что Гарриет очень не прочь принимать у себя людей, пользующихся известностью. Она сказала: — Очень мило с их стороны, что они навещают тебя, Фрэнк. Ведь вот твои старые друзья из левых совсем тебе изменили.

— Вернее, я изменил им.

— Ну, не знаю, Фрэнк. А ты не думаешь, что тебе следует… все-таки, может быть, и существует жизнь за гробом… Я никогда не была атеисткой, Фрэнк, и, право же, тебе…

— A-а, вот что! Стало быть, архиепископ старается вернуть меня в лоно церкви?

— Н-нет, но… мистер Уэст говорит, что любая религия лучше, чем безбожие. Сегодня утром, когда он уходил от нас, он сказал, что просил архиепископа заехать, потому что ему не хотелось бы, чтоб ты умер, как дикие звери, у которых нет ни души, ни бога.

— Я так и думал, что ты становишься набожной. Но я в бога не верю. И этому принципу я никогда не изменю. Религия — опиум для народа, она учит людей покоряться эксплуататорам. Я рационалист, я не верю ни в бога, ни в рай, ни в ад — даже теперь не верю, хоть и знаю, что мне недолго осталось жить. «Твори добро, ибо хорошо творить добро; не поддавайся, когда тебя соблазняют раем и устрашают адом», — с улыбкой процитировал Эштон. — Вот как думают рационалисты. И уж кто-кто, а Уэст помалкивал бы. Он каждый день нарушает все десять заповедей. У самого, наверно, совесть заговорила на старости лет. А все-таки, признаюсь, очень приятно, когда к тебе заглянет гость — хотя бы даже и архиепископ.

После этого у Эштона не было недостатка в гостях: еще дважды его навестил Джон Уэст, один раз — Фрэнк Лэмменс и Тед Тэргуд, которого дела опять привели на десять дней в Мельбурн, бывал у него чуть ли не ежедневно.

Наконец Тэргуд заговорил о мемуарах Эштона. — Надеюсь, вы не слишком браните своих старых друзей, Фрэнк. Да и что хорошего — грязь разгребать!

Тэргуд удивительно ловко завел этот разговор — Эштон ни на миг не заподозрил, что за всем этим неожиданным дружеским вниманием кроется какая-то тайная цель.

— Ну, мое маранье не много значит. Это все очень отрывочно. Не уверен, что после моей смерти кто-нибудь станет это печатать. Но кое-кому, боюсь, все-таки досталось. Может быть, я еще смягчу это, если хватит сил пересмотреть рукопись.

Видя, что Эштон не рассердился, Тэргуд в этот день не стал добиваться большего, но в следующий раз снова заговорил о том же.

В субботу Гарриет пошла навестить заболевшую приятельницу, а вернувшись от нее, застала Фрэнка Эштона на заднем дворе — он жег в мусоросжигалке какие-то бумаги. Когда она уходила из дому, он дружески беседовал с Тэргудом.

— Что ты делаешь, Фрэнк? — спросила Гарриет.

— Жгу часть своего маранья.

— Но почему? Ты вложил в это столько труда…

Он не ответил.

— Но послушай, Фрэнк, ты ведь всегда говорил, чтобы я напечатала это после…

— Вот что, Гарриет. Я жгу те главы, в которых речь идет о Тэргуде и Уэсте. В конце концов им, особенно Уэсту, я обязан тем, что я не нищий. И если они могут по-дружески относиться ко мне, когда я болен и стар, так и я могу избавить их от моих разоблачений.

Гарриет застыла в недоумении, а Эштон бросил в огонь последнюю пачку бумаг и смотрел, как они горят, время от времени помешивая их палкой, чтобы все сгорело дотла.

Порыв ветра подхватил последнюю горящую страницу и унес через забор. Оба видели, как она взлетела высоко в воздух и рассыпалась пеплом.

— Вот и исчезли последние остатки моего мужества, — сказал Фрэнк Эштон, и Гарриет заметила, что у него слезы на глазах.

Она вздохнула. Он отшвырнул палку и взял с земли трость. Неверной походкой, опираясь на руку Гарриет, он направился к дому.

Фрэнк Эштон, радостно взволнованный, попрощался с Гарриет и вместе с Морисом Блекуэллом поехал на собрание в Икс-клуб. Несколько дней назад они случайно встретились на улице, и Блекуэлл предложил старому приятелю поехать с ним на собрание.

До отъезда в Сидней Эштон состоял членом Икс-клуба. Каждый месяц там происходили собрания. Эштон окрестил его «обществом давно отвергнутых социалистических идей». Многие члены клуба когда-то поддерживали социалистическую партию Тома Манна и теперь, «выйдя в люди», выступали на собраниях клуба с крамольными речами, отлично зная, что они нигде не будут напечатаны. Но когда Фрэнк Эштон шел к трамвайной остановке, опираясь на трость и на руку Блекуэлла, он обо всем этом забыл. Впервые за много месяцев ему предстояло провести вечер вне дома. Сделал он это, разумеется, в нарушение запрета врача, но Фрэнк подумал, что лучше смерть, чем полный отказ от общения с людьми.

К Блекуэллу он относился дружески и считал его одним из немногих честных деятелей, сохранившихся в лейбористской партии. Блекуэлл по-прежнему занимал в парламенте место, освободившееся после ухода Эштона. Эштон ни разу не пожалел о том, что после своей отставки содействовал победе Блекуэлла над католиками на выборах депутатов в парламент.

В трамвае Эштон много говорил, как всегда, когда бывал взволнован. В клубе старые друзья встретили его с распростертыми объятиями. Все столпились вокруг него; он чувствовал, что не забыт.

Незнакомый Эштону докладчик говорил о войне в Европе. Почти с первых же слов он начал нападать на Советский Союз за только что закончившуюся войну в Финляндии. Об угрозе германского фашизма он сказал очень мало, о японском милитаризме даже не упомянул, зато клеветал на СССР и отстаивал союз с Гитлером для вторжения в Россию.

Фрэнк Эштон слушал оратора, и его радостное возбуждение постепенно сменялось мрачным унынием. Потом его охватило негодование, и ответы на выпады докладчика так и просились у него на язык.

Доклад кончился под жидкие хлопки, и председатель открыл прения. Он спрашивал по очереди всех присутствующих — их собралось около двадцати — не желает ли кто-нибудь взять слово. Эштон был третий, к кому он обратился. Фрэнк чувствовал, что находится в том состоянии величайшего нервного подъема, который всю жизнь служил ему залогом удачного выступления. Он уже хотел подняться с места, но вдруг вспомнил предостережение, так настойчиво повторяемое доктором: «Никаких волнений. Если вы слишком разволнуетесь, вам грозит сердечный припадок или удар. Никаких волнений».