Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 73

Забавно, что в состоящем из четырех эссеев сборничке Гандлевского один текст посвящен как раз доказательству преимуществ вымысла перед смежными жанрами, обходящимися без “магического кристалла”. “Взглянуть на реальные события с расстояния вымысла и увидеть их в истинном свете” — вот задача и привлекательная возможность для гения. Не стану спорить. Еще Владимир Вейдле в “Умирании искусства” сетовал на оскудение вымысла как на признак этого самого умирания. Но думаю, и он бы предпочел испорченному “кристаллу”, худо пропускающему свет, непринужденные речи умного, памятливого и неторопливого собеседника, каковым и является эссеист. Без навязчивости завладеть нашим вниманием и вести его по непредсказуемой дорожке ассоциаций и припоминаний, подспудно назначая свою цену каким-то главнейшим в жизни вещам, — таков путь сочинителя эссе.

У Гандлевского это получается. Однако погоду в книжке делает заключительное размышление, уклоняющееся от эссеистики в сторону литературного анализа. “Странно сближаются” в нем “Лолита” Набокова и дилогия Ильфа и Петрова. Загадочный повод дал сам Набоков, с редкой для него щедростью нахваливавший соавторов. Гандлевский обнаруживает массу перекличек, вплоть до заимствований со стороны русского американца. Натяжки, конечно, неминуемы, но в существенном он убедителен. Сходство “литературной оптики” (сюда следовало бы еще добавить и Юрия Олешу) таково, что встает вопрос, так ли уж эксклюзивно и небывало прославленное набоковское зрение, не обскакали тут ли его советские сатирики-юмористы.

Но это еще не самое главное. Читая то, что в книжке предшествует ее финальному “гвоздю”, я было подумала, что просто имею дело с неплохими наполнителями объема, нужными для того, чтобы могла состояться книжная публикация парадоксальной гипотезы. Но, дочитав до конца, поняла, что все срифмовалось. Воспоминания о выдуманной в диссидентских грезах идеальной Америке (“примерно так же <…> наверняка не от хорошей жизни, выдумали западные интеллектуалы Советский Союз — страну рабочих и крестьян”), рассуждения о свалившейся “сверху” свободе, которая вовсе “не сладка”, а “вообще не имеет цвета, вкуса и запаха, поскольку принципиально бессодержательна”, — все это отличная преамбула к выводу из “странного сближения” двух литературных миров: “Пафос Ильфа и Петрова — глумление над мещанским и топорно-энтузиастическим СССР; пафос Набокова — глумление над мещанскими и топорно-энтузиастическими США”.

Два мира — один итог, что и требовалось доказать. Впрочем, сегодня это стало видно невооруженным глазом.

±4

О. Шамборант. Срок годности. СПб., “Пушкинский фонд”, 2003, 127 стр.

Уж кто-кто, а Ольга Шамборант отлично понимает, что быть эссеистом — значит “ думать про эту жизнь”. Заниматься на бумаге (на экране) этим, и только этим. Остальное, что попадает в такую прозу, — всего лишь подспорье, манок, трамплин. Шамборант — настоящий виртуоз жанра, другого, равного, у нас, кажется, нет. Отдельные ее опусы можно разбирать на литературных семинарах в доказательство того, что невнятное и где-то даже снобистское понятие “эссе” на самом деле подразумевает свои строгие законы.

И все-таки к ее второй книжке у меня накопились претензии. “Признаки жизни” (первая — я о ней писала) вызывали восхищение вперемешку с несогласием (оба чувства легко уживаются в одном сознании), а тут именно что недоуменные огорчения — не сплошь, но густо.

Метод Ольги Шамборант, как она его не шутя определила, — это “расчлененка всякого мимолетного впечатления”. Но между “впечатлением” и “расчлененкой” должно ведь сохраняться известное равновесие, иначе будет казаться, что выполняющий эту операцию автор вспарывает ножом не ощутимый объект, а пустой воздух. Когда Шамборант “расчленяет” живую плоть своих детских воспоминаний (“Взгляд на мужчин издалека”, “Все цветы мне надоели”) или своей повседневной житейской страды — с работы домой, в общество четверолапых, — получается прекрасно. Но иногда, в отсутствии или неопознаваемости исходного впечатления, мне хочется спросить: о чем это она? “Законы перспективы”, “Границы жанра” — я не только не усваиваю смысла, но и не запоминаю хода этих размышлений: слова и слова.

Думаю, тут одна из бед — в “телевизоре, заменившем нам все”. Телевизионные впечатления — не впечатления вовсе, а их препарированные чучела. Шамборант, проводя перед ящиком немало времени, охотно их расчленяет, но получается что-то суетно-газетное: нападки на михалковское семейство (справедливость коих я не оспариваю) или мление перед суровым обликом Елены Боннэр; или выволочка британским королевским гвардейцам за их бессмысленные упражнения и непомерные медвежьи шапки (и что тебе до них). “Ну как нам не любить телевизор?” — нет, лучше смотреть не любя, а то схлопнутся думы “про эту жизнь”.

И еще устаешь от любимого хобби автора — срывания всех и всяческих масок. Такой несколько уцененный вариант мировой скорби. “Любовь — это всего лишь искренняя положительная реакция на факт существования объекта. Поэтому ответственность мешает любви, она мешает положительной реакции быть искренней”. “Ощущение красоты — это еще и такая смесь небескорыстного восторженного приятия данности в обмен на обещание быть принятым в игру”. Я не смею читать Шамборант мораль, хотя бы потому, что она уже прочитала ее мне: я, точно как она, реагирую на писк беспомощного котенка, словно на позывные, но она берет его к себе домой, а я, сжав зубы, прохожу мимо. “Халтура” — я согласна с этим ехидным приговором; люди халтурят, и я в их числе. И все же: так ли уж небескорыстно любое бескорыстие? И действительно ли любовь и красота — то самое, что нам внушает “занимательная диагностика” прозектора?

Однако не верьте и моему ворчанию. В этой книге немало превосходных страниц и бесспорных проникновений в людскую суть. А кто не удовлетворен, пусть прочитает в предыдущем номере “Нового мира” очередной цикл Шамборант — “Стокгольмский синдром”. Особенно эссе “Пел соловей…” — ставшее моим любимым.

Б. Акунин, Г. Чхартишвили. Кладбищенские истории. М., “КоЛибри”, 2004, 239 стр.

Чтобы закончить с эссе, на минутку задержусь в обществе двуликого автора, исправно мною читаемого. Красивая массивная книжка в виде могильной плиты, иллюстрированная авторскими фотографиями, сегодня уже оказывается анахронизмом, так быстро успел Акунин запустить на рынок свою новую серию романных стилизаций. Но не пропускать же эту забавную интерлюдию.

Уже, наверное, излишне напоминать, что Г. Чхартишвили отвечает в книге за прогулочные впечатления от прославленных кладбищ — Старое Донское, Хайгетское в Лондоне, Пер-Лашез в Париже, Еврейское на Масличной горе и проч., а Б. Акунин — за “страшные” или нестрашные новеллы, навеянные этими кладбищами (то же, что любит делать Брэдбери, но пожиже). Чхартишвили — отличный рассказчик, но рассказываемое им здесь как-то необязательно, что ли; Акунин — превосходный изобретатель фабул (сумел-таки сочинить достаточно остроумную историю с Эрастом Фандориным и с японским колоритом; да и жуткая гибель осквернителей праха Оскара Уайльда мастерски заверчена, и трогательная посмертная участь любящего сердца Салтычихи), — но иногда он откровенно безвкусен: Карл Маркс в роли вампира воспринимается с натугой.

Все бы ничего, когда бы не последняя кладбищенская история под названием “Хэппи энд” — совместная эвтаназия супружеской четы, насытившейся днями (еще бы, прожили в браке 102 года!) и вкусившей всевозможных благ в том отдаленном светлом будущем, в котором все это и происходит. Очень похоже на четвертый сон Веры Павловны, счастливая смерть и, главное, счастливая жизнь по градусу пошлости под стать описанным там любовным утехам. Ох, не зря Василий Васильевич Розанов рычал на позитивистов!

Виктор Пелевин. Священная книга оборотня. [Роман]. М., “Эксмо”, 2004, 381 стр.

В пятом номере “Нового мира” за этот год Дмитрий Полищук уже подробно рассказал о пелевинском сочинении. И сделал это говоря о Пелевине и с Пелевиным как посвященный. Наш рецензент, демонстративно исключая себя из круга тех “серьезных и состоявшихся в жизни людей”, которые воротят нос от “псевдовосточной поп-метафизики” (так автор “Оборотня”, следуя примеру Набокова и Галковского, брезгливо пародирует своих оппонентов), не побоялся принять эту самую “метафизику” за чистую монету, и думаю, что с полным основанием. Я же, присяжная читательница Виктора Пелевина, регулярно увеличивающая своими покупками его коммерческую выручку, к посвященным не отношусь. А все равно носа не ворочу и не могу удержаться, чтобы не вставить словечко.