Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013) Страница 74

И уже диссонансом звучит возвращение к детской самозабвенной игре в мяч с бабочкой и Богом.

Прозрачный шар в пространстве

Слышишь улитка

Звенящий шар в пространстве

Слышишь бабочка

<…>

О чудо, так возможное сегодня,

О, бабочка, улитка, мама, Боже.

Эта на беглый взгляд местами до сентиментальности эмоциональная поэзия по существу своему всецело рациональна. Рациональна в обоих смыслах, как с точки зрения устройства текста, так и с точки зрения его цели — вызвать мысль, а не чувство, задеть интеллект, а не интуицию. Стихи из «Полого шара» риторичны. Отдельные фразы-афоризмы, вопрошания, обращения… Вопреки мнимой субъективности перед нами никакая не лирика. «Я» обычно говорит о себе в мужском роде, как бы отстраняя всякий биографизм, но есть еще «мы», оно и религиозно-этическое, и философско-академическое, и в нем же — хайдеггеровское отрицание антропологизма.

Потерявшиеся во вращении слепого звука,

повторений повторов, удвоений и без того двойного —

мы присоединяем к общему шуму свой невнятный шепот,

возгласы, крики

Шумит земля голосами,

полон голосами воздух

«Человек, скорее, самым бытием брошен в истину бытия, чтобы, эк-зистируя таким образом, беречь истину бытия, чтобы в свете бытия сущее явилось как сущее, каково оно есть» [10] . Дело, однако, в том, что эти точечные откровения сущего как сущего, прозрения бытия в его глубине и чистоте поэт форсирует. Просветление у Афанасьевой часто со сладковатым привкусом. Не хватает как раз видения вещи в ее «таковости», всегда спокойного, не экстатического: увиденные вещи подменены вещами представленными. В результате — метание от сладкого к пресному, от восторженности к абстрактности. И пресловутые простые вещи (как автор, не удержавшись, назвал одно из стихотворений) скромно уступают позиции своему велеречивому представителю, а тот говорит опять о «неведомом» и «мерцающем», но только не о них.

Если там кто-то знает о том,

как в дрожании воздух мерцает,

как поднимаются из земли к небу неведомые стебли,

как прорастают они в каждое тело,

то не тот, кто, провалившись на самое дно,

исходит гортанным криком,

а тот, кто накрывает ладонью

все — от этого места до линии горизонта.

Вещь никогда не дана ради самой себя, но ради следующего затем слова о вещи , ради обобщения, возгласа, не столько экзистенциального, сколько окрашенного «экзистенциальной проблематикой». Поэтому образы не индивидуализированы, зачастую трафаретны. Большинство текстов устроено по принципу радуги, где цвета не сменяются, как кажется, а переходят один в другой; но здесь таких цветов всего два: «зрительная» часть («картинка») и часть «умозрительная» (философская эссенция). Переход первой во вторую потому так ненавязчив, что внутри первой уже тлеет обещание второй.

Тихий свист

Черная земля

Впитывающая земля

Всезнающая земля

Там они сплелись руками своими ребрами костями бедренными

Органический каркас настоящего

Всегдашнее присутствие

Напоминание о родовой несвободе

Ближе к концу этого стихотворения поэт словно бы устает говорить «экивоками», и происходит вот что: поэтическая речь с ее как бы туманностью и лукавством отбрасывается ради как бы простого и мужественного слова эссеиста, мирского проповедника.

Зимние птицы, летящие над нашими головами —

может ли правота проявиться полнее,

чем в кажущемся бессмысленным птичьем крике?

Как тут не распластаться, как не оглохнуть,

как не упасть без воли к сопротивлению

перед тем, что так повседневно?

<…>

Есть ли что-нибудь, достойное вздоха или удивления,

кроме подлинно простой вещи?

За этим поворотом прочитывается позиция «честности после Освенцима», позиция — опять же как бы — более сильная. Чем же? Своей прямотой, отказом от суггестии, с которой всегда сопряжена «темная» речь поэта. То есть своим отказом  от силы. У Афанасьевой мелькает экзистенциалистский ракурс, заставляющий вспомнить уже не Хайдеггера, а Камю («ничего не боясь, / ничего не провозглашая»). Однако эквивалент этой стоически-смиренной позы в стихах — обескровливание, поэтическая политкорректность, отсылающая более к Львовскому, нежели к Целану.

Когда же тень Целана проступает отчетливо, когда живое чувство бездны выбирается из-под приблизительности восторгов и излишней конкретности аллюзий на хайдеггеровскую мифо-философию, получается высказывание стопроцентно поэтическое, где глубине не в ущерб ни литая форма, ни властная сила, доступная речи под током безумия.

За столами вечерними нищие глина сухая их кожа

Места всем не хватает

Нищие трутся боками стучат как пустые кувшины

Плечи их острые пальцы указки стальные

Мне страшно, мой повсеместный, дай встать и уйти.

<…>

У меня есть такое внутри

Когда его называют

Оно выходит как плод и дарит и дарит

И дарит и дарит и дарит

Пока называют

А после уходит в возможность в самом молчании дышит

Чтоб выйти и отданным быть

Дай мне отдать этот тихий главный молчащий

Его дарил я и раньше

<…>

Мой повсеместный, дай же встать и уйти.

И только последний сегмент своей патетичной прямотой разрушает чары, возвращает нас в тональность книги: «Вот — плод мой, в молчании дышит. / Назови же его».

Единственный способ высказаться для поэта — это высказаться как поэту.  Не как философу, не как психотерапевту (Анастасия Афанасьева по образованию врач-психиатр), не как человеку, проводящему курс психотерапии с самим собой; прямота поэта особая, путь ее окольный. Стоит только пойти прямым, и выйдешь за пределы чуда.

Мне хочется прямо говорить о солнце.

Мне хочется прямо говорить о нежности.

<…>

Я включаюсь в игру. Так я говорю «да» всему,

Что бывает и есть, всему, что нас окружает.

И больше не могу отделить себя от пространства,

Ибо сама начинаю быть местом, где оно проявляется,

Рождается,

Пребывает.

Желание прямо сказать о солнце и нежности разрешается почти прямой цитатой из «Искусства и пространства» Хайдеггера [11] и одновременно отсылкой к его «четверице», внутри которой едины человеческое и божественное, человек и небо, человек и земля. Но само слово «пространство», могущее звучать музыкой в эссеистике Хайдеггера и Аверинцева, Бибихина и Седаковой, в стихотворении пространство же и съедает.

«Поэзия есть установление бытия посредством слова <…>. Вот-бытие поэтично в основе» [12] .Передать поэтическую основу Вот-бытия — не то же, что рассказать  о ней, установить бытие — не то же, что рассказать о его установлении. В одной из этих попыток меньше риска, зато другая становится тем пространством , где происходит встреча с богами. Где тихо ли, громко произносится «громадная правда», так похожая порой на ложь и безумие.

Марианна ИОНОВА

Тот-кого-нельзя-называть, или Между чудищем боязни и чудищем мести