Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013) Страница 75

Марианна ИОНОВА

Тот-кого-нельзя-называть, или Между чудищем боязни и чудищем мести

Салман Рушди. Джозеф Антон. Перевод с английского Л. Мотылева и Д. Карельского.  М., «Астрель: CORPUS», 2012, 859 стр.

«Изречение о том, что истина всегда торжествует над гонениями, можно считать одной из тех благоглупостей, которые легко опровергаются опытом. История изобилует примерами, когда гонения одерживают верх над истиной».

Джон Стюарт Милль «О свободе»

У Хулио Кортасара есть рассказ «Захваченный дом». Его герои — брат и сестра, оба средних лет, — живут в большом родовом гнезде, но однажды в дом кто-то (и как всегда у Кортасара, совершенно непонятно, кто и почему) вселяется, и прежние хозяева вынуждены сначала оставить за собой лишь малую часть помещения, а потом и вовсе покинуть его: без вещей, в одночасье разорвав все связи с прошлым, отказавшись от всех привычек. А ведь о привычках Кортасар пишет в другом рассказе («Письмо в Париж одной сеньорите») следующее: «Привычки,  Андре, — это конкретные обличья размеренности, та порция размеренности,  которая помогает нам жить» [13] . Но то «магический реализм», фикшн в чистом виде, глобальная метафора… Для Салмана Рушди — не совсем. Почти десять лет он прожил, зная, что в каждом уважающем себя издании уже готов некролог о нем. После выхода в свет романа «Шайтанские аяты» (устоявшееся в России название «Сатанинские стихи» не совсем верно, поскольку мельчайшая структурная единица в Библии называется стихом, а в Коране — аятом) аятолла Хомейни приговорил автора и всех причастных к публикации к смерти, призвав мусульман «казнить их, где бы они их ни обнаружили» [14] . Власти Ирана пообещали сказочное вознаграждение за голову неверного. Про привычки, размеренность и вообще спокойную жизнь можно было забыть: «Кровавое средневековье сорвалось с цепи, вооружившись современными хитрыми технологиями» [15] . И верно, читая историю опального писателя, невольно вспоминаешь другой текст, совсем иного времени и иной религии, но поразительно созвучный — «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса. Вот, например: «Ведь Бернард в своей Glossa ordinaria <…> говорит, что изобличение в ереси происходит трояко, а именно: 1) с поличным, если обвиняемый открыто проповедует ересь,  2) через законное доказательство свидетелей и, наконец, 3) при собственном признании вины» [16] . Рушди по этой логике был бы изобличен трижды. Своей книгой он открыто проповедует ересь, более законного свидетеля, чем духовный лидер Ирана, трудно себе вообразить, и, наконец, в своих многочисленных речах и статьях Рушди отстаивает право свободно отзываться о религии, живя в современном светском государстве. Логика аятоллы совпала с логикой католических монахов инквизиции, и для писателя начались десять лет бегства. Окруженный плотным коконом, свитым британской полицией, автор нашумевшей книги ушел в вынужденное подполье. Имя Рушди стало нельзя произносить никому из имеющих отношение к операции по его спасению: писатель называет себя Тем-Кого-Нельзя-Называть, словно имея в виду Волан-де-Морта из тогда еще не написанных книг о Гарри Поттере. Любопытно, однако, что мифологическое сознание (и сама Роулинг это прекрасно транслировала) именует так не самые приятные сущности разного калибра, и остается только гадать, чего больше в этом самоименовании — гордыни или горькой иронии.

Кстати, в этой связи любопытно, что и Рушди — не настоящая, не коренная фамилия писателя, ее взял себе его отец в честь арабского философа Ибн Рушда (Аверроэса): «...отец, большой знаток ислама, лишенный при этом даже начатков религиозности, ценил Ибн Рушда за то, что тот в свое время стоял на переднем крае рационалистической полемики с исламским буквализмом». И тут применительно к истории вокруг «Шайтанских аятов» волей-неволей вспоминается мысль  А. П. Чехова о ружье, висящем на сцене в первом акте. Когда по настоянию полиции Рушди вынужден брать себе псевдоним, он останавливается на варианте Джозеф Антон — в честь Конрада и… Чехова. В случае, если это простое совпадение, то очень провидческое. Однако даже имена любимых писателей оказываются не в состоянии залечить травму, нанесенную вынужденным отказом от собственного.  А обращение — «Джо», несмотря на «культурное» происхождение имени, вызывает отвращение и бессильную злобу.

Лишившись имени, писатель лишился собственного прошлого, а следовательно, утратил свою идентичность (на самом деле процесс вполне сакральный, инициация с потерей или заменой имени встречается в самых разных культурах). Говоря о своих ощущениях того времени, Рушди фактически повторяет слова А. Ф. Лосева:  «В имени — какое-то интимное единство разъятых сфер бытия, единство, приводящее к совместной жизни их в одном цельном, уже не просто „субъективном” или просто „объективном”, сознании. <…> Без слова и имени человек — вечный узник самого себя, по существу и принципиально антисоциален, необщителен, несоборен, и, следовательно, также и не индивидуален, не-сущий, он — чисто животный организм или, если еще человек, умалишенный человек» [17] . Особенно примечательна в отношении Рушди мысль об антисоциальности и отсутствии индивидуальности. Писатель, лишенный связи с внешним миром за исключением узкого круга членов семьи и проверенных полицией друзей, в то же время из-за круглосуточно приставленной охраны утратил и малейшую возможность уединения. Постоянный психологический прессинг, бесконечные переезды из одного съемного дома в другой, страх за себя и близких буквально выбили у Рушди почву из-под ног. Все это, конечно, не могло не сказаться на творческом процессе, шедшем в эти годы трудно, медленно, с постоянными пробуксовками. Он постоянно размышляет о природе свободы и делает  вывод, хотя и не новый, вполне «вольтеровский» (я не разделяю ваших убеждений, но я отдам жизнь за то, чтобы вы могли их высказать), но важный для него самого:

«Свобода — в дискуссии как таковой, а не в том или ином ее исходе, свобода — в праве разругаться, бросая вызов даже самым заветным верованиям других; свободное общество — царство завихрений, а не безмятежности. Базар противоборствующих воззрений — вот место, где звучит голос свободы» [18] . Симптоматично, однако, что этот постулат приходится доказывать вновь и вновь: Рушди выносит свой приговор не только фундаментализму, но и западному миру, которому на деле еще далеко до истинной свободы, поскольку очень часто там, где должна говорить свобода, говорят политика и хитрость.

Тема свободы в книге основная, и Рушди проверяет каждого из героев историей с собственной фетвой. Люди автоматически делятся им на сторонников автора (неутомимых борцов за свободу, подвергающих свои жизни опасности) и всех остальных, к которым у автора наличествуют разного рода претензии: трусость, соглашательство, подлость, невежество — словно опасность, постоянно преследующая Джозефа Антона, превращается в некий пробный камень, которым он испытывает окружающих. Мартин Хайдеггер в «Бытии и времени» пишет о существовании двух фундаментальных состояний человеческого существования в мире: это забвение бытия и сознавание бытия. Рутинная жизнь в мире вещей означает забвение бытия. Если же человек сосредоточен не на свойствах вещей, а на самом факте их существования, он осознает бытие. Первое состояние, по мнению Хайдеггера, «неаутентично», поскольку в нем человек «спасается бегством». Рушди же, спасающийся бегством буквально, а не образно, по этой классификации как раз находится во втором модусе. Он волею обстоятельств ежеминутно осознает свое бытие, поскольку лишен рутины извне. Но в то же время мысли о безопасности — собственной и близких людей — и размышления о природе разгоревшегося конфликта, постоянно звучащие в книге, почти вытесняют творческую потенцию. Джозеф Антон оказывается в сложной ситуации, в состоянии, с одной стороны, максимальной публичности, а с другой — тотального одиночества. Все говорят и пишут о нем, но роль его самого в этой шумихе ничтожно мала и сводится к отдельным речам, колонкам, заявлениям.

Вероятно, повествуя в этой книге как бы не о себе, а о ком-то третьем, прячась за легальную и формально даже необходимую, неизбежную маску, автор приобретает большую свободу суждений, создает дистанцию, но оттого постоянно проговаривается. «Джозеф Антон» — и есть такой роман проговорок о собственных страхе, злости, бессилии и стремлении к счастью. Недаром столь подробно, даже, казалось бы, эгоцентрично рассказываются истории его влюбленностей и романов. Возможно, виной такой раздвоенности становится неразрешимое противоречие: Рушди постоянно чувствует свою связь с Индией, где родился и вырос, но со школьных лет он живет в Европе, и эта культура во многом стала для него гораздо ближе. Два столь непохожих мира так и не смогли полностью ужиться в нем, расколов личность на несколько частей. Поэтому его романы (а вместе с ними и мемуары) — это, помимо прочего, еще и попытки разобраться в себе, восстановить целостность собственного «я»: «Склонность рассказывать делает человека человеком, единственным на свете созданием, рассказывающим себе истории, чтобы понять, что он как создание собой представляет. Рассказывание принадлежит человеку по неотъемлемому праву рождения».