Джеймс Риз - Книга духов Страница 74

В тот день мы, ведьмы из Киприан-хауса, вернулись с крыши и отдали свои накидки и меха Саре. Некоторые ждали от этого события очень многого. Лидия Смэш и Герцогиня выставили на воздух бутылочки (что в них было, не знаю) в надежде, что необычная темнота умножит силу содержимого. Эжени, помнится, не пожелала наблюдать, как она выразилась, «отречение солнца» и весь день проспала. И разумеется, никто не боялся, кроме разве что Джен – она приняла всерьез устроенную Лил Осой игру в апокалипсис. В конечном счете затмение выродилось в дневной спектакль, театр теней, только крупного масштаба.

Со временем, однако, мы узнали, что некий раб из Виргинии отнесся к потемневшим небесам иначе.

Его звали Нат Тернер. В нем было больше от раба, чем от просвещенного человека. Одни считали его пророком, другие – негодяем, пропойцей, ложным мессией и убийцей.

Тернер внушал порабощенным, что затмение – это знак свыше. Некие голоса, говорил он, повелевали ему восстать. Не сразу, а летом того же злополучного года. А точнее, в августе.

Позднее я прочитала о восстании в газетах, но, признаюсь, в Киприан-хаусе и окрестностях было чем себя развлечь, и я не обратила на эту новость особого внимания. Я тогда готовилась уехать, мне было грустно и не хотелось умножать свои печали. Кроме того, сообщения поступали противоречивые. Так, в одной газете я прочитала, что бунтовщики перерезали глотки сотне белых, а в следующем выпуске того же издания было названо другое число погибших – восемьдесят с чем-то. Ясно было одно, что льется кровь. Белых убивали целыми семьями, начиная с отцов и кончая младенцами. В одной из школ бунтовщики зарезали учительницу и десять ее воспитанников (по другим сообщениям, двадцать), тела разрубили на части и свалили грудой посреди классной комнаты. Южные газеты намекали на случаи надругательства над белыми женщинами и девушками; преступление хуже убийства, думала я.

Повторяю, я тут же выбросила бунт из головы, поскольку Ричмонда, как мне казалось, он никак не коснулся, ведь Иерусалим, вместе с Тернером, находился куда южнее. Я вернулась к своим делам, нисколько не опасаясь за Маму Венеру, а ведь к тому времени, когда я впервые прочитала про восстание Тернера, она была уже мертва, захлестнута потоком крови, омывшим его следы.

Когда мы приехали в Ричмонд, Розали находилась в больнице. Я узнала, что она провела там уже несколько недель, не в том состоянии, чтобы вернуться в Дункан-Лодж, под опеку миссис Макензи.

Я отправилась ее повидать, но мне не хотелось никому показываться на глаза – ни Розали, ни ее другим посетителям, будь то призраки или живые люди, и мы с Эли решили воспользоваться своей легендой: мы мистер и миссис Райан, прибыли морским путем из Канады. Далее, если нас прижмут, мы собирались выдать себя за приверженцев какой-нибудь церкви, явившихся с благотворительными целями посетить больных.

– Квакеры? – предложил Эли. – Мне нравятся квакеры.

– Хорошо, – согласилась я, когда мы подошли к дверям больницы. – Пусть квакеры. – Но тут же поправила себя: – Нет! Только не квакеры. – Мы шагнули в сумрачное помещение, где лежали больные. – Нас примут за аболиционистов, а этого не нужно, только не здесь.

– Ну нет, – проговорил Эли, – не думаю.

Мы не умолкали, потому что от волнения на нас напала болтливость. Между тем нам навстречу попалась заплаканная женщина лет скорее средних, хорошо сохранившаяся. Она запечатлелась в моей памяти как Макензи – приемная мать Розали или, возможно, тетка, – хотя я в этом не уверена. Женщина шагнула к окну (через закрытые ставни проникали полосами косые солнечные лучи) и отвернулась в тень, пряча слезы. Мы заметили это слишком поздно; Эли уже подошел к ней, поклонился и спросил о пациентке «по фамилии Макензи».

Женщина бросила на нас странный взгляд.

– А кто вы такие?..

– Приверженцы правой веры, – ответила я, сдавливая писание, что было у меня в руках, словно надеялась выжать оттуда каплю-другую этой самой правой веры.

На самом деле я держала «Найлсовский еженедельный справочник», приобретенный ради расписания почтовых карет; мы ведь собирались, покончив с делами (в чем они заключались, я до сих пор не могла бы точно сказать), в срочном порядке отбыть из Ричмонда. И мне ничего так не хотелось, как увидеть из окошка удаляющиеся городские окраины.

От предполагаемой мисс Макензи, которая, отвечая на наши расспросы, овладела собой, мы узнали, что Розали находится за четвертой дверью. От самой Розали мы не узнали ничего, потому что ее накормили каким-то снотворным и она, бедняжка, лежала бесчувственным и хладным трупом.

Попросить, чтобы ей рассказали о моем приходе, я не могла. Равно и оставить записку или еще что-нибудь. Записка бы слишком заинтересовала Эдгара, а безделушка или букет цветов неизвестно от кого только еще больше сбили бы Розали с толку. И мне ничего не.оставалось, как вместе с Эли покинуть палату и больницу, пропахшую болезнью и зельями, назначенными ее исцелять.

Рассказывают, Тернера вновь посетили видения, но содержанием их, как всегда, была битва белых с черными. Они были окрашены кровью. Капли стекали по табачным листьям и стеблям кукурузы, просачивались в коробочки хлопка, кровью полнились рыболовецкие суда и речные воды становились красными. Небо оглашалось раскатами грома и среди бела дня заволакивалось тьмой. Потому-то Тернер и счел февральское затмение знаком, что пора исполнить свои планы. Устроить резню.

Он был хорошо известен на юго-востоке Виргинии: то тут, то там его нанимали на работу и разрешали проповедовать. Он овладел умами многих и к концу августа собрал вокруг себя группу рабов, поклявшихся восстать с ним вместе. Согласно газетам, по Виргинии шныряли сотенные банды чернокожих, вооруженные винтовками и вилами. На самом деле, по-видимому, мятежников не насчитывалось и десятка, хотя штат населяло около полумиллиона рабов.

В конце августа тридцать первого года они за несколько дней убили от шестидесяти до семидесяти виргинцев. До сентября восстание было подавлено; сам Тернер спрятался в пещере среди леса. В последние октябрьские дни, когда я побывала в Ричмонде, его как раз нашли; произошло это, по-видимому, накануне Дня всех святых или чуть раньше. Далее его допросили с пристрастием, осудили, повесили и тело разрубили на части; легенда утверждала, что с него содрали кожу, тело изжарили на огне, кости размололи, порошок зашили в мешочки и продавали как сувенир.

В последующие месяцы все только и говорили о его «Признании», записанном на потребу дня и проданном неким Греем, Томасом Греем. Разошлось оно, надо сказать, быстро, белым людям было любопытно узнать, что там. Из «Признания» стало понятно, что, вопреки прежним представлениям, мятежники не были беглыми рабами. И не были агитаторами, которых подтолкнули к кровопролитию слуги дьявола, аболиционисты. Нет, это были рабы, «неблагодарные» рабы. И это было поистине дурное предвестие, говорившее о том, что зыбкий фундамент рабства пришел в движение. Виргинцы опасались, что, если ничего не предпринять, их тоже ждет кровавый конец. Расплата.

Собирались толпы, называвшие себя милицией, и выступали в конный поход. Это были добровольцы, белая шваль, и требовали они большего, чем око за око. В Норфолке им досталась голова генерала Нелсона – присвоенное ему звание должно было убедить общество в том, что уничтожена чуть ли не армия бунтовщиков. Другие приверженцы Тернера, как истинные, так и весьма относительные, были после пыток повешены в сентябре. Казни множились, трезвые головы из числа белых старались остановить вешателей. От этого стало только хуже; опасаясь, что произволу вскоре будет положен конец, ополченцы заторопились.

Снова полетели головы. Посаженные на шесты вдоль дорог, они должны были служить предостережением для тех черных, кто подумывал о восстании. Мне и самой случилось их видеть. Я тогда добиралась по суше до Ричмонда, чтобы самой узнать, кто, где и при каких обстоятельствах убил Маму Венеру. Почему – я уже знала.

В Ричмонд мы прибыли в три часа ночи, каретой из Норфолка.

По сторонам дороги нам встретилось шесть немых голов, высушенных на солнце. Их вплотную облепляли вороны, которые, однако, при нашем приближении взлетели. Четыре головы были выставлены вблизи Норфолка, две – ближе к Петербургу. При виде двух последних один из наших попутчиков захлопал в ладоши. Это был человек с длинным лошадиным лицом, хоть надевай уздечку. Его жена, в пятнистом черно-белом платье, пока супруг разглагольствовал, не открывала рта, что усиливало ее сходство с коровой. Я мысленно спросила себя, не состоялось ли их знакомство на пастбище.

Разумеется, сосед обращался не ко мне, а к Элифалету. Мне ничто не мешало сидеть молча и размышлять о некоторых аспектах Ремесла; и вскоре мне пришло желание сломать силой воли присоску, на которой держалась вставная челюсть болтуна – когда передние зубы свалятся ему на колени, он небось примолкнет. Но Элифалет избавил меня от этого, ответив соседу в истинно американской манере: он плюнул. Плевок, размером в половину десятидолларовой монеты, шлепнулся у самого копыта соседки, и Эли, изображая деревенского невежу, поднес два пальца ко лбу, к отсутствующей шляпе, и пробормотал: «Мэм». Поскольку на коленях Эли покоилось два квадратных кулака, протестов не последовало. Женщина растерла плевок подошвой, тем ставя точку в происшествии.