Анатолий Иванов - Повитель Страница 74

— Постой, постой. Это который… с бровями? Ссыльный студент?

— Он.

— Мать честная, да откуда же он взялся?!

— Вот, брат, какие дела, — вместо ответа проговорил Ракитин. — Я ему о Бородине, о нашем колхозе больше часа рассказывал…

— Ну? — опять произнес Туманов.

— Он мне первым вопросом: «А куда ваша парторганизация смотрит?» — «Нету, говорю, у нас ее…»

Ракитин проговорил устало и невесело:

— В общем, сейчас мне еще жарко от того разговора. Шел он в таком плане: разве можно мириться с тем, что в Локтях партийной организации нет? Ты, говорит, коммунист, почему не подумал о создании в колхозе парторганизации, если райком партии ушами хлопал? Что, хороших, честных людей нет у вас? Тогда бы живо Бородина на место поставили…

— Дьявол, ведь заикался же ты как-то об этом! Помнишь, из МТС ехали с Бородиным?

— Э-э… — тяжело махнул рукой Тихон. — В том-то и дело, что заикался только… В общем, здорово, Павел, всыпали мне. И поделом! Век помнить буду.

— А что же нам все-таки с Бородиным… теперь?..

— Что? Начинайте, говорит Семенов, сначала — с создания парторганизации. А на прощанье предупредил: не порите только горячку с Бородиным. Он воспользуется этим и вас же в дураках оставит.

— Да можно разве ждать, раз такое дело!.. — возмущенно прервал Ракитина Туманов. — Ведь через год, через два Бородин совсем колхоз завалит!

— Высказывал я Семенову и такую мысль. А он мне: что ты предлагаешь? Через неделю созвать общее собрание колхозников и поставить вопрос о замене председателя? А согласятся сейчас на это колхозники?

— Не согласятся…

— Вот то-то и оно, Павел. Посоветовал он мне: разъясняйте колхозникам, что за человек Бородин, куда хозяйство ведет. И не бойтесь его разглагольствований. Пройдет немного времени, и колхозники поймут, что к чему. Помогите им в этом… А мы, говорит, займемся, в свою очередь, вашим колхозом… И всеми остальными, говорит, займемся.

3

За все эти годы ничего не изменилось в доме Бородиных, если не считать, что сдохла от старости собака. Григорий отвез ее в поле и закопал. Вернулся хмурый, перепачканный землей, со злости пнул подвернувшегося под ноги нескладного, колченогого пса — сына подохшей суки. Взвизгнув, пес отлетел к забору и оттуда зарычал, залаял на Григория. Бородин остановился, посмотрел на собаку и вдруг громким, свирепым голосом крикнул:

— Иди сюда, живо!..

Пес вильнул хвостом, тявкнул еще раза два. Потом нехотя подошел и стал лизать перемазанный глиной сапог.

Если смотреть со стороны, в семье Бородиных все выглядело тихо и мирно. Но Анисья за несколько лет превратилась в старуху. И она и Петр дышали свободно, смело ходили по комнатам, когда Григорий был на работе. Но едва раздавался грузный скрип ступенек крыльца, затихали, неслышно занимались своими делами.

Петька надеялся вздохнуть, когда перешел в пятый класс. В Локтях была только начальная школа. Теперь надо было ехать учиться или в районную десятилетку, или в семилетку при станционном поселке.

Целое лето он намеревался спросить у отца, как ему быть с учебой, но не мог осмелиться. А сам отец до осени не обмолвился об этом ни словом. В конце августа Анисья начала шить Петру новые рубахи, купила в магазине зимнее пальто, шапку, сапоги. Однажды утром завела квашню и стала печь на дорогу всякую сдобу.

— Гостей, что ли, ждете? — прищурив глаза, спросил Григорий.

— Так ведь надо отправлять Петеньку в школу. — И прибавила на всякий случай: — Веселова вон без отца растит, и то отправила свою в семилетку при станционном поселке. А мы — в район бы… вместе с сыном Павла Туманова.

У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.

Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:

— Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…

— При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…

Подумав о чем-то, отец проговорил:

— Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.

И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.

Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.

— Чему смеешься? — спрашивал он.

— Я не смеюсь, тебе кажется, — отвечал Петр начинающим грубеть голосом.

— Что, что? Кажется? Ишь ты!

Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.

Григорий-то знал — не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он — разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…

Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:

— Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.

— Ладно, — согласился Петр, как обычно.

Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.

Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.

Добрались до места оба промокшие.

— Замерз? — спросил Григорий.

— Ничего, сейчас согреемся.

Работали молча.

— Устал? — время от времени спрашивал отец.

— Нет, — упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.

Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.

— Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.

Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.

— Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? — спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. — Ты как, Петро?

Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:

— Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.

— Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.

Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:

— Э-э-з-э-э… Пе-е-етька-а-а!

Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. «Кто это кричит?» — подумал он, не узнав голоса отца.

— Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.

Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.

— Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, — прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.

Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: «Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему — засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…»

— Скоре-ей! Не могу-у-у! — донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал. «Ведь потонет, потонет…» — замелькало у него в голове. Выхватив топор из бревна, он бросился назад.

— Вот здесь, вот здесь… руби, — задыхаясь, крикнул Григорий, показав глазами направо. Там, метрах в четырех от отца, росло на сухом мыску несколько корявых осинок. — Да скорей ты, черт!..

Между Петром и осинками, на которые указал отец, было чистое от кустарника пространство, покрытое такими же кочками, меж которых провалился отец. Петр секунду оглядывал их.

— Выдержат… Ты легкий, Петенька… С кочки на кочку, только не сорвись… И топор не урони.

Но Петр не слушал уже отца. Отталкиваясь от уходивших из-под ног кочек, он бежал к осинкам. У самой цели вдруг оступился, и ноги его провалились в клейкое ледяное тесто. С ужасом ощутил он, что опоры под ногами нет и они медленно погружаются все глубже и глубже. Петр вскрикнул, взмахнул руками и упал на живот. Руки тотчас провалились в зыбкую хлябь.