Салман Рушди - Земля под ее ногами Страница 77

Здесь он — на границе кожи. Они встречаются с Маллом Стэндишем за чашкой кофе в кафе «Брак»[179] в Челси. «Мы ничего не собираемся скрывать, — заявляет Стэндиш. — Мы просто не будем раздувать это, иначе ты до конца дней застрянешь в музыкальном этническом гетто. Кроме того, мы соврем насчет твоего возраста. Почти тридцатник — не самый подходящий возраст для начала музыкальной карьеры. Это страна наэлектризованного детства».

Поглощая чудесный белый хлеб с маслом, порции которого под белой салфеткой приносят мрачные официанты «Брака», все больше раздражаясь и не скрывая своего презрения, Ормус раздумывает над тем, как связаны между собою факт отказа от своей расы и успех, и убеждает себя, что нет ничего недостойного в том, чтобы взять сценическое имя. Слышал ли кто-нибудь когда-либо об Иссуре Даниеловиче, не говоря уж о Мэриан Монтгомери, Арчибальде Личе, Берни Шварце, Стэнли Джефферсоне, Аллене Кёнигсберге, Бетти Джоан Перске, Камилле Джавал, Грете Густавсон, Диане Флак, Фрэнсис Гамм или бедняжке Джулии Джин Милдред Фрэнсис Тёрнер, пока они не сменили свои имена? Эрте, Эрже, Эллери Куин, Уиги… Вся история псевдонима служит ему оправданием. И все же в конце концов он понимает, что не может этого сделать. Он останется Ормусом Камой, но пойдет на компромисс. Группа не будет называться его именем, хотя подобранные Стэндишем музыканты работают в разных местах и приходят только на репетиции и запись. Он назовет свою первую группу в честь того места, где он впервые встретил Вину. «Ритм-центр». «She» в исполнении «Ритм-центра». «Мне это нравится, очень нравится, — говорит Малл Стэндиш, потягивая кофе и поглаживая набалдашник трости. — Да, в этом есть свой кайф».

«И слава богу, — добавляет Стэндиш. — А то я боялся, что ты захочешь назвать группу „Белый хлеб“».

Когда будет уже слишком поздно что-либо изменить, Ормус обнаружит, что Стэндиш издал липовую биографию новой звезды, где будет всё: «плавильный котел» и «лоскутное одеяло», сказка о смешении генов, упор на полные тяжких испытаний годы, проведенные в притонах европейских городов, всех, кроме Гамбурга (чтобы избежать сравнения с «Битлз»). Бедность, отчаяние, преодоление, сотворение себя. Когда Ормус узнает об этом, он попытается призвать к ответу ни в чем не раскаивающегося Стэндиша, и тот объяснит ему непреложный закон: правда никому не нужна, а такое резюме дает ему возможность далеко пойти. Очень далеко. Сказочно далеко. «Ты только пой свои песни, сынок, и предоставь дяде Маллу делать бизнес».

Много позже Ормуса Каму будут забрасывать колкими обвинениями в том, что он отрекся от своих корней. Но к тому времени Малл Стэндиш уже будет в мире ином.

Стэндиш спрашивает о своих мальчиках, и весь его облик меняется. Пробивной, всё повидавший на своем веку человек уступает место более уязвимому и нерешительному.

— Что они говорят? — пускает он пробный шар, чуть поморщившись, скрестив слегка приподнятые над столом руки, будто готовясь к удару. — Что они говорят обо мне? Она травила их своим ядом два десятка лет, настраивая против меня. Безопасно ли там для них? Бог знает. Она сумасшедшая, ты знаешь, ты это сам поймешь. Но им все равно. Она всегда была с ними, а у меня нет оправдания. Я ушел, бросил их, сменил свою, как это теперь называется, ориентацию. Мое увлечение Востоком. Я ничего не могу с этим поделать. И вот теперь я здесь, хотя, возможно, уже слишком поздно, и у меня не получится стать… я хочу стать хорошим, настоящим…

— Отцом, — говорит Ормус. — Вот слово, которого вы избегаете.

— Значит, они меня ненавидят, да? Можешь сказать прямо, я выдержу. Нет, лучше соври.

Ормус рассказывает ему о своей беседе с Антуанетт Коринф. «Тебе это может показаться странным, но я хочу, чтобы они сблизились с ним, — сказала она. — Но он сам должен завоевать их расположение. Бог свидетель, он начал поздно, но я вижу, что он действительно этого хочет. Пусть так. Я хочу, чтобы они наладили отношения с отцом. Я даже хочу, чтобы они полюбили его. Я хочу, чтобы он почувствовал, что значит быть любимым своими сыновьями, чтобы он полюбил их так глубоко, что уже не мог бы обходиться без их любви. Я хочу этого ради него самого, почему бы нет?»

Он качает головой, он не может в это поверить. Это ее слова?

— Она сказала, что ждет, когда это случится, — вспоминает Ормус.

— Что это значит?

— Наверное, в том смысле, что она на это надеется. (Ормус пытается быть беспристрастным, не принимать ничью сторону.) Может быть, ты видишь призраки там, где их нет. Может быть, на самом деле в ней больше благородства, чем ты готов признать.

— Да, и, может быть, луна сделана из сыра, — саркастически замечает Стэндиш. — Эй, посмотри! Там, в небе, над Птичником, это не свинка ли пролетела?

Земля, вода, вода, земля. Время вытекает по капле, уплывает, тянется, сжимается, проходит мимо. История создания первой пластинки «Ритм-центра», ее пиратское происхождение, Стэндиш, обивавший пороги магазинов во всех уголках страны, выпрашивая, умасливая, угрожая, умоляя, — все это хорошо известно. Запись имеет успех, но не оглушительный успех. Ночные эфирные обращения Ормуса к потерянной возлюбленной привлекают гораздо больше внимания, чем его музыка. Но Вина его не слышит. Она далеко, за океаном, поет вместе с Дайаной Росс в «Рейнбоу Рум», встречается с Амосом Войтом и другими и не слышит призывов своего страждущего поклонника.

Идет война, люди протестуют против войны. Новое поколение учится маршировать, устраивать волнения, изобретать лозунги; скандируя их, молодежь создает толпы, наводящие страх на правительство. Чего мы хотим, когда мы этого хотим? Раз-два-три-четыре, два-четыре-шесть-восемь. Хо-хо-хо!

Невоенные новости звучат странно, оторванно от жизни, словно повисая в воздухе. В Испании группа аристократов не смогла выйти из салона городского особняка после роскошного банкета. Ничто не мешает им, но выйти они не могут. В воротах ограды, окружающей особняк, возникло невидимое препятствие, не позволяющее никому войти. Зеваки, обслуга, службы спасения, пресса — все столпились у открытых ворот, но не могут сделать ни шагу. Говорят о божественном проклятии. Некоторые заявляют, что слышали над головой биение крыльев ангела Азраила. Его темная тень проплывает над ними, словно облако.

Польский патриот Збигнев Цибульский убит на заднем дворе дома, между раздувающимися на ветру вывешенными для просушки простынями. Кровь, бьющая из его диафрагмы, пропитала белую простыню. Старая жестяная кружка, выпавшая из его рук, стала символом сопротивления. Нет, больше того — это реликвия, достойная почитания. Склоните головы.

Американская девушка в Париже становится объектом поклонения. Кое-кто называет ее воплощением девственницы с мечом, святой Жанны. Зарождается новый культ.

Это не время для мирских событий. В делах мирских только бомбы и смерть. Секс и музыка против них, похоже, бессильны.

Трагически умерла великая кинозвезда. Она любила двух друзей, говоривших ей, что ее лицо и улыбка напоминают им древнюю камею. Они поссорились из-за нее. В конце концов после ланча в маленьком кафе она поехала с одним из них кататься на машине и нарочно съехала по уходящему в воду мосту в море. Оба погибли. Второй же так и остался сидеть за столиком кафе, наблюдая, как его друг и возлюбленная уходят в небытие.

Незадолго до смерти актриса записала хит, аккомпанируя себе на акустической гитаре. Теперь эта запись звучит со всех сторон, это первая французская песня, поднявшаяся на вершину британских чартов и проложившая дорогу Франсуазе Харди и другим. Ормус, с его слабым французским, с трудом разбирает слова.

Все, кто ему нравится, кружатся, кружатся в водовороте жизни?

И это всё?

На борту «Фредерики» Ормус Кама замечает, что надпись на стене кабинки Ино изменилась. Соблюдай дистанцию. После этого он более внимательно следит за табличками, и перемены не заставляют себя долго ждать. Одну неделю висит предупреждение: Не подходи слишком близко. На следующей: Не отгораживайся от других. Затем: Не люби, чтобы не быть нелюбимым. Следующая надпись гласит: Откажись от сладкого. Сохранишь не только зубы. А еще одно длинное послание было написано белым стихом:

Родина, дом отцовский, о, пусть,Пусть никогда не стануГорода я лишенной…Злее нет горя в жизниДней беспомощных.Смерти, о, смерти пускайИго подъемлю, но толькоДня изгнанья не видеть…[180]

— У Али крыша поехала, — говорит Готорн Кроссли. — Должно быть, недосып.

— Это всё шляпа, — считает Уолдо. — А он случайно не нелегал?

— Если бы он был нелегальным иммигрантом, они бы давно уже нас закрыли, — рассуждает Готорн.