Алексей Козырев - Трансплантация (сборник) Страница 8

Нехотя Лисин достает из кармана очки, водружает на нос.

— Понятно. Почка изымается только в случае окончательной остановки сердца Нефёдова, — читает вслух Лисин.

— Именно так. После того как станет ясно, что чуда не произошло.

— Ещё раз, каков процент чуда, Кольцов?

— Я уже говорил. Не более пяти. Увы!

— Значит, правильно ли я понимаю, — Лисин в упор смотрит в глаза Кольцову, — за то, что Маракин завтра будет с новой почкой, а вы через пару-тройку месяцев дома на диване с любимой женой, у нас девяносто пять процентов?

— Может, даже и больше. Правильно понимаете.

— В ваших интересах, чтобы было больше. Хорошо, — Лисин возвращает лист бумаги Кольцову. — Я согласовываю план. Только, пока вы там с Нефёдовым возитесь, Маракин пусть не в палате результата дожидается, а в операционной. В полной готовности к наркозу. У нас условий даже для краткосрочного хранения органов нет. Принимается?

— Нет возражений.

— И ещё. В мой кабинет установите дублирующий монитор. Я должен контролировать ход операции.

— Тоже нет возражений.

— Ну что же. Тогда пожелаем нам успеха! — Лисин протягивает руку для пожатия.

Кольцов долго смотрит на руку Лисина.

— У нас с вами понимание, что такое успех, очень сильно разнится. Счастливо оставаться.

Так и не подав руки, Кольцов резко поворачивается и направляется к двери.

Палата интенсивной терапии. Маракин в стерильном белье на каталке перед дверью палаты. Совсем рядом каталка с Сашей Нефёдовым. Гуреев лежит в своей койке, почти с головой накрытый простынёй. Выделяется только заострившийся нос. Входит Кольцов.

— Как у нас настроение? У вас, Маракин, вижу, хорошее.

— Превосходное! — Маракин свеж и бодр. — В удачу верю, а после нашей последней беседы и в вас верю!

— Нефёдов, а вы что захандрили? — Кольцов подходит к Нефёдову, сжимает рукой кисть юноши. — Пульс приличный. Вон, Маракин, тот и в удачу, и в меня верит! А вы?

— А я не Маракин! Я уже никому не верю и ни во что! — Голос Саши дрожит.

— Что случилось, Саша?

— Это не у меня случилось! Это у вас! Ведь вы будете бандита спасать! Не я! Так, Сергей Иванович? Вот этого, — Нефедов кивает в сторону занавески. — А ведь именно Маракинские в моей школе наркотой торгуют. Нагло, в открытую. Потому что их менты прикрывают. Теперь там у нас каждый второй колется. Классы полупустые.

— А вы? Вы-то что? Вы-то куда смотрите, родители ваши, учителя? — Кольцов никак не может подобрать правильные слова. — Надо же как-то бороться с этой заразой.

— Мы и пытались. Дима Михеев — одноклассник мой, брат Максим на три года меня старше и я. Хотя нам все говорили, чтобы с этим Маракиным не связывались. — Нефедов вновь со злостью смотрит на занавеску. — К мэру ходили, к прокурору ходили, телевидение просили помочь, даже президенту писали…

— И что? — Кольцов инстинктивно продолжает нащупывать пульс Нефедова. — Что в итоге?

— А в итоге Димка вроде случайно под товарняк попал. В кашу его смолотило. Я вот тут на каталке. Маршрутом «палата — морг». А Максиму, тому вообще хуже всех. Ему менты на дискотеке в карман какую-то таблетку подбросили. Дальше — как обычно — быстрое следствие и показательный суд. Знаете, Сергей Иванович, сколько Максиму дали?

— С нашим судом, Саша, я теперь лично знаком. Ничему не удивлюсь!

— По-моему, все равно удивитесь! — Опираясь на руки, Нефедов приподнимается в кровати. — Одиннадцать лет дали! Строгого режима! Чтобы больше не встревал в бизнес вот этого бандита за занавеской!

— Мало дали, — откликается занавеска. — На самом деле, закон и больше позволяет.

— Мало?! Подонок! — Нефедов чуть не задыхается. — Одиннадцать лет мало?! За что? Максу всего восемнадцать. Школу с отличием окончил, в консерваторию поступил. Мало! Одиннадцать строгого за одну таблетку! Которую подкинули! Такие, как вы, тоннами ворочаете, и ничего! Если и попадетесь, то два-три года условно получите и сюда за занавеску с телевизором и дивиди. Лежите себе, ждете, когда вас Кольцов спасать начнет! А зачем таких спасать? Расстреливать таких надо, а не трансплантацию им делать!

— Руки коротки, пацан. — Маракин чуть выглядывает из-за занавески. — Да и мораторий пока не отменили! Понятно?

Кольцов подходит вплотную к Маракину.

— Будь моя воля, я бы сегодня же мораторий этот отменил. Но первым всё же не вас бы расстрелял, а судью. Того паршивца, который Сашиного брата засудил. Рука бы не дрогнула! А потом уж обязательно вас, Маракин! Не обессудьте.

— Мечтать не вредно! — Маракин абсолютно спокоен. Ему явно не хочется нервничать перед операцией. — Только мораторий не отменят. Сколько бы там ни выступали, референдумов ни проводили. Потому что, если отменят — значит, победили такие, как вы. А побеждать должны мы! Это ведь так просто! Не отменят, Сергей Иванович! На самом деле, не отменят!

— Вот потому я никому и не верю! — Нефедов бессильно падает на каталку. — И даже вам, Сергей Иванович! Говорите — «рука бы не дрогнула», а сами сейчас оперировать Маракина будете. И спасете! А он ребят наших продолжит на иглу сажать. Сотнями! «Спасибо» скажут вам, Сергей Иванович, их мамы и папы. «Вы молодец, Сергей Иванович, клятву Гиппократа свято выполнили — подонка с того света вытащили, а вместо него сыновей и дочерей наших туда отправили! Спасибо вам, Сергей Иванович!»

— Одна сопля тоже философствовала-философствовала, а ее взяли и высморкали! — подает голос Маракин, демонстративно сморкаясь на пол.

— Свинья, — на злость уже нет сил. Саша только безнадежно машет рукой и закрывает глаза.

Неожиданно для всех на дальней койке начинает ерзать простыня, и заострившийся нос поворачивается в сторону Нефедова.

— От свиного гриппа он и подохнет, — хрипит Гуреев. — А ты, Сашка, жить должен!

— И будешь жить! — Кольцов сжимает руку Нефедову. — Но для этого ты должен верить! Верить Гурееву, верить мне, верить в удачу!

— Верь, Сашок! — тихо хрипит Гуреев. — Верь… это моё последнее слово.

Кольцов, неслышно ступая, идёт к затихшему Гурееву. Приподнимает с головы уголок простыни. Долго и внимательно вглядывается в лицо. Затем поворачивается к Нефедову.

— Николай правильные слова тебе сказал. Последние! Надо верить, Саша. Несмотря ни на что! Верить! — Кольцов подходит к окну. Во дворе двое стариков в ватниках вспахивают газон. Невдалеке грузовик с откинутым бортом. В кузове белая садовая скамейка и куст сирени с замотанными полиэтиленом корнями. Грустно вздохнув, Кольцов вновь возвращается к каталке с Нефедовым. — Ладно, Саша! Сейчас я сам сделаю тебе укол. Ты тихо и спокойно заснёшь. И ничего не бойся. Это я тебе говорю. Я, Кольцов! Ты мне веришь?

— Верю. — Очень тихо и печально.

— Не так! Как ты должен сказать?

— Верю! — Намного твёрже и увереннее.

— Другое дело. Гуреев был бы рад!

— Был бы? — Неожиданно широко раскрываются глаза юноши.

— Да, Саша! Он уже нас не слышит. Ладно, жизнь продолжается. Давай подставляй руку. — Кольцов делает укол Нефёдову. — Минут через двадцать вас обоих отвезут в операционную. Вы, Маракин, тоже будьте готовы к наркозу.

Ободряюще кивнув Нефёдову, Кольцов покидает палату.

— Всегда готов. — Маракин делает «под козырёк» в сторону захлопнувшейся двери. — Ну что, пацан? Никак и вправду Кольцову поверил? Зря. Учти, Кольцову дорога моя жизнь, а вовсе не твоя. Какие там пять процентов? Ноль! Со мной всё в порядке будет — он на свободу с чистой совестью. И семья в безопасности. Вот так! Не станет же Кольцов ради тебя свободу да семью под удар ставить! Как считаешь?

— Не знаю.

— Я зато знаю! Я ведь не какой-нибудь, там, избранный мэр, который мало что может и мало чего знает. Я ночной! Самый главный. Я всё должен знать! Всё и знаю! Хочешь, к примеру, узнать имя водителя иномарки? Ну того, кто тебя считай что убил. Ну так как? Хочешь?

— Не знаю.

— Опять не знаю, — кривит губы Маракин. — Хочешь! Почему бы не узнать напоследок? Ты не спишь ещё?

— Не сплю.

— Скажу имя, скажу! Тебе не жалко. Считай, что уже почти родственники. По почке. А потом, что изменится? Гуреев уже не слышит. Ты тоже никому теперь не расскажешь. Слушай, Нефёдов…

Хорошо знакомый нам кабинет главного врача. Те же под старину отделанные бронзой часы да рамки с грамотами и фотографиями по стенам. Та же тяжелая хрустальная люстра и широчайшая телевизионная панель. Тот же плакат с золочеными буквами клятвы Гиппократа. Так же приветливо улыбается с портрета районный мэр Кручилин. Всё без изменений. Всё, как и было подробно описано в начале нашего повествования. И лишь пара электронных вещиц на полированной столешнице добавилась к интерьеру Лисинского кабинета. Это пластмассовый динамик, напоминающий отживший свой век домашний репродуктор, и серый допотопный монитор с небольшим тускло светящимся экраном. Именно на экране и сосредоточен взгляд хозяина кабинета Степана Андреевича Лисина. В кабинете тишина, нарушаемая лишь шагами райздравовского чиновника. Уже в который раз Бубукин ходит из угла в угол, постоянно кидая нервный взор то на Лисина, то на монитор.