Владимир Топорков - Наследство Страница 8

– Ну, вперёд, хозяин! По закону бы кошку надо первой или петуха, да где их взять, – Дунаев хохотнул весело, так, что на лице морщинки запрыгали. – А ты не смейся, у меня мать так всегда поступала. Помню, в новый дом переходили, так она петуха, такого разнопёрого, в корзинке приволокла, в дом запустила, пшена ему насыпала и закрыла до следующего утра. Говорит, если кто и умрёт в этом доме первым, то петух. Утром пришла, а петух на плиту забрался, орёт, как на птичнике. И смех и грех!

Егор Васильевич рассказывал со смешком, и Боброву передалось весёлое это настроение. Он ходил по комнатам, притопывал каблуками, точно проверял, надёжны ли перерубы, не скрипят ли полы. На кухне, отделанной яркой глазурованной плиткой, постоял немного, горько усмехнулся над своей неудачной судьбой – не будет здесь хозяйки, нет и не предвидится пока. Не прошла эта горькая усмешка мимо Егора, подловил, видимо, сказал громко:

– Ты не расстраивайся, хозяйку мы тебе найдём. Примем решение правления колхоза – самую лучшую девушку сюда направим, идёт?

Евгений Иванович не ответил. Егору легко шутить, да ещё после нескольких рюмок водки, а тут на душе будто кошки заскребли, горькая обида на Любу вспыхнула.

– Ты вот что, – сказал Егор Васильевич, – давай сегодня у меня ночуй, а завтра уж сюда переберёшься. Надо протопить хорошенько, койку поставить, ещё кое-какую мебель… Я сейчас сторожихе поручу, она всё самым наилучшим образом решит, а мы ко мне поедем.

С этими словами Егор дверь толкнул, скрылся в коридоре.

А Евгений Иванович стоял и размышлял о его приглашении. Не хотелось, ох не хотелось ему ехать сейчас к Дунаеву. Предстояло встречаться с Ларисой, а это как острым на больную мозоль. Наверняка пойдут расспросы о его жизни, придётся снова ворошить прошлое, и предстанет он в глазах Ларисы неудачником, собственно таким, каким, по его мнению, он и был всегда, и она кисло улыбнётся тонкими, в нитку вытянутыми губами, сморщит курносый нос, как бы подчёркивая: вот видишь, Бобров, как в жизни случается. Наверняка так подумает. А может быть, и забыла она всё прежнее, живёт себе на радость, отлетели все переживания, как листья осенние в тихую морозную погоду – плавно и бесшумно.

Егор вернулся, подтолкнул Боброва к выходу:

– Пошли, дружище. Поручил я старушке. Да и ей сказал, чтоб уматывала. Приладилась, понимаешь, в готовых квартирах размещаться – не вытолкнешь.

Лариса Фёдоровна с работы вернулась немного уставшей. Усталость эта недавно появилась. Раньше была работа в радость, и день проходил незаметно, скользил бесшумно, как по первому ледку. Лариса любила школу, ребятишек, этих отчаянных проказников, за которыми нужен глаз да глаз, любила свою биологию. Иногда она шутила, что у неё, как у тургеневского Базарова, только одна любовь – естественные науки. Наверное, так оно и есть. На биофак она поступила с большим желанием, чем немного озадачила своих подруг, смеявшихся над ней: «Будешь, Лорка, всю жизнь лягушек резать». Что и говорить, занятие препротивное, кажется, нервы закручиваются в тонкую спираль, когда в первый раз в препараторской взяла в руки холодную, осклизлую, как камень-голыш, тварину, и чуть не упала в обморок. Но, наверное, правду говорят, что и к свисту пуль можно привыкнуть. И к лягушкам она привыкла, и к школьной работе.

А усталость в последнее время давит, и не поймёшь почему… От работы? Вряд ли… Любит своё дело Лариса, в другой ситуации себя даже представить не может. Скоро весна, работы начнутся на учебно-опытном участке, там хлопот много, и ей даже радостно – надо видеть, как ребятишки в земле возятся. На кротов похожи…

Говорят её коллеги, что любовь к ребятне у Ларисы – от нерастраченных чувств. Были бы свои дети – школьники наверняка опостылели бы, на дух не подпускала бы. Дети – хоть свои, хоть чужие – забавный люд, с ними ни скучать, ни горевать некогда. А что своих нет – только одной Ларисе весь драматизм этой ситуации понятен…

Нет, не от школьных хлопот её усталость и тоска. Да и не от домашних тоже. Дома у неё всё просто. По сути, о самой себе только и заботится. Егор утром чуть свет бежит в колхоз, даже без завтрака, да и в обед не появляется, – в столовой питается, только вечером вместе и сходятся…

А правильно ли – «сходятся»? Может быть, наоборот – расходятся, всё дальше друг от друга отдаляются? Егор по вечерам приходит выпивши, хохоток его по поводу и без повода неумолчно звучит, и это раздражает, отталкивает, точно к холодной лягушке прикасаешься…

Откуда у него, у Егора, возникло это пристрастие к водке? Когда поженились – в рот не брал, и агрономом работал – трезвенником слыл, на него все женщины пальцем показывали:

– Вот с Егора Васильевича пример надо брать. Как стёклышко. Жене с таким – одна радость.

Видать, сглазили. Стал Егор председателем – и пошло-поехало… Только Ларисе понятно и другое: а как на его службе без выпивки? Каждый день в колхоз гости да делегации, то проверки, то взаимопроверки, то «опыт» изучают. Егор умеет работать, колхоз он на хорошие дела поднимает, урожайность в районе гремит. Как тут без гостей обойдёшься.

Не могут люди жить без зависти. Вот и Ларисе всю жизнь завидуют. Даже сейчас, когда Егор трезвенником перестал быть…

А что ей, Ларисе, не на свои пьёт. Зарплату небось домой носит.

Доходят до неё эти разговоры и вызывают всё большее раздражение. Да не нужны ей деньги, зарплата эта высокая, авторитет громкий мужа. Что-то другое нужно, сразу и не сообразишь, как сжато, в одном слове, все её желания представить.

Правда, было поначалу стремление как можно лучше свой дом обставить. Представлялось – вот устелю полы коврами, телевизор цветной в гостиной поставлю, и будет спокойно на душе… Знает Лариса, как это квалифицируется: мещанство, «нищета духа», да только такая философия больше сейчас в книжках проповедуется, а в реальной жизни каждый живёт по английскому принципу: мой дом – моя крепость… И крепость эту всё с большим рвением возводят.

Она тоже на это сил не жалела, даже Егора в свою игру втянула. Нет ковров – попробуй достать по знакомству, телевизоры нужной марки в продаже отсутствуют – позвони друзьям, пусть на базах разыщут. Когда «Жигулёнка» голубого купили, решила: «Научусь водить! Буду на нём разъезжать, куда захочу, всё равно Егору некогда на нём ездить. Небось от служебных устаёт…»

Машину научилась водить, а радости только на три недели хватило. Тогда Лариса поехала в Мичуринск, захотелось ей побывать в городе студенческой юности. Казалось, это добавит сил, снимет усталость.

До города она доехала быстро, припарковалась на тихой Гоголевской, рядом со студенческим общежитием, отправилась бродить по улицам. И первым делом – в институт, в те шумные коридоры, которые, казалось, должны ещё помнить её и весёлых подруг. Но в здании было тихо, оно показалось вросшим в землю, одряхлевшим от времени. И внутри – всё серо, потрескавшиеся лестничные марши гулко отсчитывали шаги, скрипели половицы на этажах. Даже актовый зал, удивлявший раньше своими размерами, показался убогим, с провисшими потолками.

В институте были каникулы. Студенты разъехались по домам, преподаватели нежились где-нибудь на пляжах, догуливая отпуска, да и вряд ли кто из учивших её здесь работает, вон сколько времени прошло. Впрочем, с одним она, кажется, встретилась – с Валентином Ивановичем Семилетовым, но сразу не узнала, когда поравнялась в коридоре, только потом догадалась – это он, их «систематик». Валентин Иванович вёл курс систематики растений, гонял их нещадно, требовал, казалось, невозможного – точно определить растение, описать в дневнике и назвать по латыни. Теперь Валентин Иванович располнел, лицо округлилось, волосы показались серыми – где же их обжигающая чернота? Валентин Иванович повернул к лестнице, его шаги чётко отдавались в тишине, а потом стихли, растворились внутри здания. Значит, и он не узнал её, значит, и она стала неузнаваемой, и это тоже огорчило.

Лариса вышла на улицу, повернула на Советскую, пошла вверх, к парку, и не переставала удивляться – городок, казалось, состарился вместе со всеми – дома почернели, осели, трещины, как морщины на старческом лице. Она дошла до памятника Мичурину, низко поклонилась. И памятник показался каким-то приземистым, вросшим в землю.

Около плодоовощного института тоже было безлюдно, не так, как в то время, когда здесь учился Женя Бобров.

При воспоминании о Жене в груди что-то шевельнулось. Почему вдруг вспомнился он, ведь давно вылетело из головы его имя и их встречи забылись? Выходит, не забылись, а ушли вглубь. Наверное, человеческая память, как сундук, прячет в себя всё про запас и вот сейчас выхватила оттуда, из глубины, придвинула к лицу, и Лариса даже вздрогнула: смотрел на неё Женька каким-то цепким угнетающим взглядом с высоты своего роста, и от взгляда этого стало тяжело дышать, плечи будто придавил тяжкий груз. Женька был из той, их последней встречи, подавленный, смущённый, но, странное дело, сейчас он таким не казался, наоборот, подавленной и смущённой чувствовала себя она.