Иван Зорин - Рассказы о любви Страница 8

— Это с какой? — хмыкнул он. — Женщин в юности много, а комплексов — ещё больше…

И положил трубку.

Апрель повис на плече, как плачущая женщина. Я брожу по улицам, плюю в бегущие ручьи и наблюдаю, как вода уносит плевки под лёд. Весной одиночество ощущается особенно остро. Это Елисей может стиснуть зубы: «Я волк-одиночка, и — точка!» А я — нет. Лиза капризна, как у всех молодых, у неё в голове ветер. Но без неё я схожу с ума!

«Вот и весь твой дзэн, — прыгая на проталинах, чирикают воробьи, — вот и весь дзэн…»

Боже, какая я дура! Мало того, я просто грязная, продажная девка! Вчера Елисей пригласил к себе. У него дорогие апартаменты, множество комнат, в которых можно заблудиться. Он был обаятелен, много шутил, и я хохотала, как безумная. Прежде чем выпить, мы согревали коньяк в ладонях, и медленно кружили под какую-то мелодию в стиле ретро. Впервые со дня знакомства Елисей был чисто выбрит, его глаза жарко блестели, и я чувствовала, как бьётся его сердце. Он болтал о пустяках и вдруг, приподняв мне подбородок кончиками пальцев, привлёк к себе. «Дорогая моя, — горячо зашептал он, — я сгораю от любви, вспомни Клеопатру, египетские ночи… Я дам сколько хочешь… Сто тысяч, двести… Только одну ночь, детка, только одну… И всё останется в тайне…»

Не знаю, как это случилось…

После этого сидела, как каменная, ничего не чувствовала. Елисей устало закурил, потом молча выдвинул ящик стола. Когда до меня дошло, я закричала: «Не надо мне никаких денег!» Он пожал плечами и больше не произнёс ни слова. Я стала одеваться, с холодным безразличием он подал пальто.

По телефону выплакалась подружкам. «Ничего себе, — удивились те, — ты ещё долго держалась…»

Простит ли Елизар?

Подруги советуют не рассказывать, но разве я смогу?

Всё кончено. Позвонила Лиза, рыдала: «Нам надо расстаться…» По телефону ничего не объяснила, а при встрече выложила всё. Я дал пощёчину. «Вот он, хлопок одной ладони», — глядел я на удалявшуюся узкую спину, на худые, мелко сотрясавшиеся плечи…

Месяцы кружат свой хоровод, уже лето. Я оставил дзэн-до и, затворившись в четырёх стенах, перебираю случившееся.

Иногда заходит Елисей, издевается: «Ну что, Елизарчик, их осталось двое? Только вот кто ушёл — он, она или любовь?»

Франческая да Римини

Дело было сразу после войны. Американский лётчик Арчибальд Брэдли, имевший чин полковника и награды за храбрость, получил назначение на военную базу в Италии.

Провинциальный Римини, пыльный и скучный, оставлял только выпивку в набитых солдатами барах, и Брэдли проводил там всё свободное время. Он садился спиной к стойке и, поднимая сведённые, будто для крещения, пальцы, повторял заказ. В Италии ночи душные, положив на стул пилотку, Брэдли расстёгивал верхнюю пуговицу, и наружу лезли седые волосы. Ему было за сорок, и они уже перебежали с груди на шею, слившись с синеющей щетиной. Всю ночь Брэдли дулся в карты: к утру его глаза краснели, а морщины обозначались ещё резче. Тогда, не вынимая сигары, он тяжело вставал и вразвалку тащился на службу, где отсыпался — старшему по званию всё прощали.

Брэдли ненавидел Италию, проклинал её жаркое солнце, а, когда приходилось пить с молоденькими, смуглыми лейтенантами, которые всё время смеялись, оттого что война кончилась, а они остались живы, с особенной силой чувствовал себя стариком. Однако было в нём что-то привлекательное, делавшее его неотразимым для женщин. Их возбуждал его хриплый, прокуренный голос, хищный, с горбинкой нос. Они не могли устоять перед глазами, прозрачными, как озера Пенсильвании, и небольшим, глубоким шрамом на левой щеке, полученным ещё до войны на память о мексиканской границе.

И всё же он удивился, когда Франческа призналась ему в любви.

— Ты совсем юная… — ворочал он непослушным, распухшим вдруг языком.

— Итальянки созревают рано…

— Но почему — я? — разводил он руками. — Вокруг столько синьоров…

— Наши мужчины слабые, а ты — сильный…

Он слышал это множество раз, и всё равно ему было приятно.

Теперь вечерами Брэдли ждал стук каблучков на лестнице — Франческа прибегала к нему после школы, с порога бросалась на шею, обдавая свежестью юного тела, шептала итальянские слова, не требовавшие перевода. Брэдли льстила эта связь: раньше он ходил в бордели к размалёванным, грубым проституткам, а тут — хрупкая, глазастая девочка. И он дарил ей конфеты, бусы… «Для малышей», — уговаривал Брэдли, когда Франческа отказывалась. Она была старшей — во дворе с визгом носились её братья и сёстры, которых Брэдли никак не мог сосчитать.

«Пора…» — вырывалась Франческа, едва опускались быстрые итальянские сумерки. Брэдли не провожал. Как-то раз Франческа искала зеркальце, нетерпеливо, по-женски перетряхивала сумочку, и на постель тяжело вывалился кривой, остро отточенный нож.

— Чтобы постоять за себя… — нахмурилась она.

— И ты способна? — усмехнулся Брэдли.

— Не сомневайся…

Она жила с крикливой, усатой матерью, вечно колдовавшей над ржавым, дымившимся корытом, и с пропахшим чесноком отцом, горбившимся перед домом в рваном плетёном кресле. Глядя на мать, Брэдли видел будущее Франчески. Скоро она выйдет замуж за какого-нибудь лавочника — итальянцы все торгаши, — расплывётся, нарожает кучу грязных, бойких детей.

«Колючий…» — притворно сердилась Франческа, раскрыв губы для прощального поцелуя. Она убегала, а Брэдли шёл в ближайший бар, забываясь там до утра.

Сошёлся он с ней от скуки, как сходятся с туземкой в чужой стране, не придавая особого значения. К тому же один раз Брэдли уже был женат и не вынес из брака ничего хорошего.

— А какая у тебя была жена? — спрашивала Франческа, и её глаза вспыхивали в темноте, как угольки.

— Помешанная на независимости, — дымил сигаретой Брэдли. — Американкам с детства долбят про мужской шовинизм.

— Мы не такие, — успокаивалась Франческа. — Женщина создана для мужчины.

Она льнула к нему, перебирая на шее колечки волос, прижималась маленькой, с острыми сосками грудью.

А Брэдли опять вспоминал её мать.

Плыли месяцы. Громыхавший трамвай ежедневно вёз Брэдли на городскую окраину, где на базе за колючей проволокой итальянский сменялся его родным. Брэдли отворачивался к окну, глядел на плывшие мимо дома, блестевшее в проёмах море. Он редко посматривал в салон — на его форму косились, а он видел в местных только попрошаек. Однажды с ним ехали две располневшие матроны, занявшие половину вагона. «Берите четыре билета», — оскалился водитель. Они набросились на него, как фурии, готовые сожрать. Особенно свирепствовала похожая на бегемота, с пунцовой, отвисшей губой. Брызгая слюной, она наверняка бы выцарапала ему глаза, если бы умела водить сама. Но Брэдли всего этого не замечал. Он не мог оторваться от красивого подростка, ехавшего с ними. Стройный, с гладкой, девичьей кожей и мраморным лицом, он сильно отличался от коротконогих соотечественников, которых Брэдли про себя звал «павианами». Заметив пристальный взгляд, он смущённо опустил глаза, однако Брэдли видел, как дрожат его длинные, пушистые ресницы. На них стали оборачиваться, но Брэдли, отбросив приличия, подошёл и, цепляясь вспотевшими ладонями за поручень, как журавль, склонился над сидящим. Матроны, почувствовав вспыхнувший в нём огонь, постарались втиснуться, оттереть его от мальчика. Брэдли не поддавался. На большее они не решались: американец — не водитель. «Рикардо, вставай — приехали!» — нашлась, наконец, губастая, и прежде чем сойти, они ещё пару остановок пропускали у двери входящих. Брэдли опаздывал, но, как привязанный, отправился за ними. Свернув в переулок, они торопливо обогнули квартал, и, обернувшись на парадной лестнице, вошли в старинный особняк со сверзившимися по бокам львами. У этого дома Брэдли провёл всю ночь. Он стоял под фонарём, отбрасывая на мостовую длинную тень, и всматривался в зажжённые, насквозь просвечивающие в темноте окна. Его мир перевернулся. Он бросил пить, вынул из шкафа помятый галстук, стал аккуратно бриться. Франческа была бы довольна, но она напрасно ждала его — после службы Брэдли шёл к дому со львами и, как часовой, нёс караул до утра. Страсть, захватившая его, была преступной, но он ничего не мог сделать. Он чувствовал себя мухой на клейкой бумаге, которая, взлетев, оставляет на ней свои лапки. По служебным каналам он выяснил, что особняк принадлежит знатной, обнищавшей в войну семье, которая сотрудничала с прежним режимом. А по обрывкам разговоров, доносившихся из окна, догадался, что Рикардо приехал на каникулы. Аристократам он приходился дальним родственником, и его отправили к морю поправлять здоровье.

Каждый день, сгорая от желания, Брэдли в бинокль разглядывал его на пляже. Безумие продолжалось две недели. На третью Рикардо уехал, а Брэдли — не в силах вынести опустевший для него город — подал рапорт.