Майгулль Аксельссон - Я, которой не было Страница 8

Я боялась всегда. Быть некрасивой или чересчур красивой. Боялась слишком сблизиться с другим человеком и так же точно боялась быть брошенной. Боялась, что меня высмеют. Боялась, что уличат в ошибке или что осудят за гордость, если окажусь права. Такая жизнь изматывает. Под конец сил больше не остается, все их источники пересыхают, и хочется просто вылезти из нее прочь. Превратиться в кого-нибудь другого.

Наверное, с этого все и началось, наверное, именно для того, чтобы убежать от собственного страха, я и выдумала Мари. Если только это не Мари меня выдумала. Я не знаю ни как это произошло, ни когда, знаю только, что она тенью сопровождала все мое детство. Поэтому меня ничего не стоило уложить спать даже в двенадцать лет: я по доброй воле отправлялась вверх по лестнице к себе в комнату, едва часовая стрелка приближалась к восьми, мечтая поскорее закрыть глаза и посмотреть, что там творится в мире Мари. Внешне она от меня мало отличалась, мы делили с ней не только тело, но и родителей, и школьных друзей, и класс, и учителей, однако она была совершенно другая. Но лишь в шестнадцать лет, когда я и Мари разделились окончательно — либо сплавились воедино, — я поняла, как глубоко в нас лежит это различие.

Как-то раз, когда я была совсем маленькая, лет в пять или шесть, я рассказала про Мари папе. Была, по-видимому, ранняя весна, снег сошел и светило солнце, но деревья стояли голые и на тротуарах громоздились кучки гравия — зимой им посыпали лед. Папа шел на Родхусгатан покупать радио какой-то новой, особенной марки, которое можно носить с собой в лес и на пляж. Помню собственное недоумение, ведь родители в те годы ни в лес, ни на пляж не ходили. Мама лишь изредка покидала дом для пополнения и без того немаленьких запасов провизии, а папа работал семь дней в неделю. Не знаю, как получилось, что именно тогда он оказался свободен. Наверное, в тот день маму увезла «скорая», и приступ случился так неожиданно, что папа просто не успел уведомить отдел опеки несовершеннолетних, что меня опять надо отправлять в приют. Если только это не был один из тех редкостно счастливых дней нашей жизни, когда у мамы хватило сил самой вымыть посуду и полить цветы и когда папа на несколько часов перепоручил химчистку фру Лундберг. Наверняка такие дни случались. Мне так кажется. Я даже почти уверена.

Закрыв глаза, я вижу, как папины пальцы смыкаются вокруг моей руки. Его руки у меня в памяти сохранились гораздо отчетливей, чем лицо, — кожа красная, а ногти желтые. Я долго пугалась его рук, притом что не припомню, чтобы они когда-либо причинили мне боль, но в этом вот воспоминании, в этом мгновении сорокалетней давности страшиться совершенно нечего. Это всего лишь прогулка с папой. Он шагает враскачку рядом со мной и рассказывает, как в прачечную к нему пришли близнецы — двое мужчин примерно его лет, холостые, странные и неразговорчивые. А удивительно то, что оба запачкали свои костюмы одинаково — у обоих было по большому горчичному пятну на правом рукаве и что-то коричневое и липкое на нагрудном кармане.

— А когда они говорили, — рассказывает папа, — то один начинал, а заканчивал другой.

Я слушаю, не глядя на него, я не свожу глаз со своих коричневых зимних ботинок, мне трудно поспевать за папиным быстрым шагом, а поскользнуться или споткнуться не хочется. Но мне нравится, как он рассказывает, я так и вижу обоих перед собой — двое маленьких дяденек, повторяющих каждое слово и движение друг друга.

— Они были ну совсем один в один, — говорит папа. — Ну то есть один человек. Но двое.

— А у меня тоже есть сестренка-близнец, — говорю я.

Он фыркает. Наверное, ему смешно.

— Да ну?

— Правда.

— И где же она?

Сперва я не знаю, что сказать. Где она, когда я не сплю?

— Она спит.

— Спит? И где же?

— Дома.

Он вдруг резко останавливается, не выпуская моей руки и не глядя на меня, просто замирает посреди тротуара, уставившись прямо перед собой.

— Смотри у меня, — произносит он. — Не дело это — выдумывать себе всякое. А то тебе есть в кого пойти.

Это уж точно. Мне есть в кого пойти.

Однако мне и в голову не приходило, что я сумасшедшая, наоборот, я всегда была уверена, что ничуть к этому не предрасположена. Я не слышу голосов, не живу в мире, полном знамений и таинственных посланий, я просто время от времени закрываю глаза и рассматриваю Мари. Мою жизнь и не мою. Мой мир — и чужой. Иную действительность, которая иногда — но только иногда — оказывается живей и подлинней, чем та, в которой существую я.

За много лет мы позабыли друг друга, но теперь стоит лишь чуточку прикрыть веки, и я скользну в ее мир. Вот сейчас она стоит у двери своей камеры с полотенцем на одной руке и несессером в другой и слышит, как ключ поворачивается в ее двери в последний раз. Однако остерегается сразу же распахивать дверь. Однажды она так поспешила, что налетела на дубачку. Не нарочно, но что с того? Ее намерениями никто как-то не интересуется.

За окном туман. Уже наступил октябрь. Мари глянула на куртку, что купила накануне освобождения. Не слишком ли легкая? И, наверное, таких уже никто не носит, наверное, такая нелепая, что все заметят. В прошлом году, выйдя под подписку, она обратила внимание, что ее вкус застрял на временной точке накануне суда. Пиджаки с тех пор сузились в плечах, а блузки стали такими облегающими, что она чуть не задохнулась, когда примеряла; впрочем, в тюрьму она принесла лишь новые тренировочные штаны и несколько футболок. Тут никому дела нет до шмотья, даже самым статусно озабоченным. Побрякушек чем больше, тем престижней — надо звенеть при каждом движении, как небольшая слесарная мастерская, а в остальном место в иерархии определяется тяжестью совершенного преступления. Убийство на этой шкале считается не последним делом. Так что Мари ни к чему было звенеть побрякушками, она со спокойной душой могла оставить свои кольца и браслеты в банковской ячейке, которую устроила ей адвокат. Сегодня Мари их заберет. Вместе с банковским сертификатом накопительного счета, ключом от мебельного склада и — самое главное — ключами от красного летнего домика у озера Хестерумшё.

— Он мой, — говорит она вслух сама себе. — И только мой.

И, поднеся руку ко рту, прикусывает зубами костяшку пальца. Привычка, выработанная в заключении, — боль как наказание и напоминание о зароке. Нельзя разговаривать вслух: тот, кто сам с собой разговаривает, привлекает внимание, а Мари и без того хватило внимания к ее персоне. На всю оставшуюся жизнь.

Вот почему она так тщательно следила за своим поведением в тюрьме. Она мало разговаривала, но произносила «привет» и «доброе утро», «спасибо» и «пожалуйста» так часто, что никто и не заметил: на самом деле она молчит. Оттого же она старалась ни с кем не враждовать, точно так же избегая и дружбы. А еще приучила себя выжидать, прежде чем выйти в коридор после того, как по утрам отпирались камеры, она стояла за дверью и считала секунды, чтобы не показаться ни слишком ретивой, ни слишком равнодушной. Мера — это важно. В том числе и сегодня.

Снаружи кто-то заорал в тот самый миг, когда она уже потянулась к дверной ручке.

— Да что же такое делается, а? — выкрикивает пронзительный голос. — Что за безобразие!

Мари пятится, пытаясь определить голос. Вроде бы Гит. Хорошо. Раз она с утра не в духе, то отвлечет на себя внимание персонала. И Мари открывает дверь и выскальзывает в коридор. Гит стоит в дверях своей камеры, белая и огромная, вокруг жирного предплечья вьется татуировка — цветочная гирлянда. Гит держит обеими руками свой горшок. Он почти полон.

— Я всю ночь прождала, — разоряется Гит. — Всю ночь!

— А ну быстро успокоилась, — одергивает дубачка Барбру. Голос у нее твердый, но рука с ключами чуть дрожит. — Успокоилась, говорю. Совсем.

Тем временем Мари тихонько крадется мимо них на цыпочках, на всякий случай прикрыв глаза, словно спросонок не понимая, что происходит. Но Гит не дает ей улизнуть.

— Ой, девонька, последний денечек! — на миг забыв о горшке, она просияла. — Поздравляю!

И неожиданно Мари оказывается там, где быть ей совершенно не хочется. В центре внимания. Гит улыбается, и Барбру улыбается, а в сторонке, в дверях душевой, вдруг останавливается туповатая, страдающая дислексией Лена из Сконе, и подхватывает вопли Гит:

— Поздравляю!

Из соседней с Гит камеры выходит Росита, жертва побоев, ангел мщения из Хаммаркуллена, и улыбается виноватой улыбкой:

— Сегодня? Правда, что ли? Поздравляю!

Из глубины коридора доносятся другие голоса. Рози из Малайзии:

— Позьлявляю!

И угрюмая Агнета из Норчёпинга:

— Сегодня? Ни фига себе! Ну, счастливо!

Так же было, когда стало известно, что Мари — следующая в очереди на освобождение. Чуть не каждый вечер кто-нибудь силком усаживал ее на стул их тюремной гостиной и совал ей в руки журнал или каталог. Что она наденет в день выхода из тюрьмы? Что-нибудь такое или вот такое? Кто-нибудь за ней приедет и встретит? И что она станет делать потом? Поедет на север или на юг, в город или в деревню? Что она выпьет в первый вечер на воле, и что съест, и покрасится ли, и в какой цвет? Вопросы в сущности были рассказами о сокровенных мечтах, и Мари норовила отмахнуться от них, чтобы не сболтнуть лишнего. Встречать ее никто не приедет, это она знала точно, однако бормотала что-то неопределенное, позволяющее думать, что где-то кто-то ее все-таки ждет. Не проговорилась она ни о деньгах в банке, ни о красном домике в Смоланде, ни слова ни про мебель на складе, ни про номер в стокгольмском отеле, заказанный на одну ночь и уже оплаченный. Ведь никто, кроме нее, не мог и мечтать о номере в отеле. У них нет ничего. Ни жилья, ни мебели, ни банковской ячейки, ни счета в банке, они, когда кончится срок, окажутся у ворот Хинсебергской тюрьмы с одной сумкой и в той же одежде, в какой сюда попали. Кроме Гит, конечно, у которой есть и кирпичная вилла, и некий Стуре с «вольво» — он есть и непостижимым образом продолжает быть все те четыре года, что его жена отбывает срок за преднамеренное убийство. Случай из ряда вон выходящий. Обычно мужья, если сами не угодили в Кюмлу или Халл, требуют развода, едва приговор супруге вступил в законную силу.