Дора Карельштейн - Дурочка Страница 8

– ГОСПОДИ! Что же Тебе мешает приблизить это время!?

– Вера! Вера в ЧЕЛОВЕКА.

Он сам придёт к этому… Рано или поздно… или никогда и погибнет.

Погибнет от собственной жестокости…

Если внешне мне удаётся иногда вспорхнуть, то внутренне я всегда с перебитыми крыльями, как бы я ни храбрилась.

Я не могу стать свободным независимым человеком.

Я вижу всех лучше, чем они есть, а себя намного хуже, чем я есть.

Нормальные люди во всём винят всех и всё, только не себя.

Я же всегда убеждена в своих невысоких достоинствах и в своей вине во всех бедах.

Не будь этого, я бы, наверное, достигла гораздо большего.

Хотя, кто знает?

Итак, Сибирь. Мне примерно 10 лет. В Пихтовке строят новый райисполком.

Вечная нужда и нищета заставляют меня собирать щепки, чтобы топить печку.

Внизу, на земле ничего нет. Забираюсь наверх, где на перекладинах проложены доски.

Щепок гораздо больше, но под ними не видно, что доски лежат непрочно…

Действие происходит на высоте второго этажа.

Я случайно делаю неудачный шаг, доски сдвигаются, и я с грохотом падаю вниз!

Больно ударяю левую ногу. Кое-как прихожу в себя и с трудом добираюсь домой.

Через некоторое время, мне становится лучше.

Но когда удаётся иногда, не на долго, выбираться вечерами из дома, то я играю на перекрёстке с детьми в лапту и по-прежнему быстро бегаю.

Однако постепенно всё больше начинает болеть нога.

Постепенно и незаметно начинаю ходить боком, хромать, не могу бегать.

Опять насмешки детей.

Однажды от обиды расплакалась перед мамой.

Она, как всегда, посочувствовала и пожалела, но ничем помочь не могла.

Пихтовка – это маленькое село в тайге. Зимой всё кругом заметало снегом, и не было никакой возможности выбраться.

Когда весной таял снег, нередки были наводнения, и наш домик стоял на горке как на островке.

Только летом становилось возможным сообщение с районным центром Колывань (где по дороге в Сибирь родилась Броня). Из Колывани уже можно было добраться и до Новосибирска.

Такое путешествие можно было совершить только на грузовике, если повезёт.

Но нам – ссыльным ездить нельзя!

Пихтовскую медицину представлял единственный фельдшер из единственной амбулатории.

А мне становилось всё хуже и хуже.

Усилились боли. Я перестала ходить.

Нога была согнута и я не могла её выпрямить.

В школе, среди учителей, нашлись добрые люди, они меня любили за мою «доблестную» горемычную учёбу и оптимизм.

Они обратились в районо, (районный отдел образования), а те выше, и каким-то чудом, не иначе, за мной, ссыльной девочкой, прилетел маленький двухместный самолёт.

В документах поначалу даже не фигурировала фамилия – просто девочка Рита.

Одну, без родных, меня на носилках доставили в больницу в Новосибирск.

Боль была такая острая, что для осмотра пришлось дать наркоз.

Проснулась я уже в гипсе с диагнозом – туберкулёз левого тазобедренного сустава.

ТРИ ГОДА ЖИЗНИ, ЛЁЖА НА СПИНЕ.

Последующие три года я больше не стояла вертикально, не сидела, не лежала на боку – только на спине!

Три долгих года не была на улице и видела окружающий мир только через окно.

Передвигалась, при необходимости, в машине скорой помощи.

Вскоре я получила возможность лечиться в детском костнотуберкулезном санатории, который находился в Новосибирской области, в небольшом военном городке Мачулище.

Из лекарств использовался только стрептомицин в больших дозах, побочное действие которого, послужило в дальнейшем причиной снижения у меня слуха.

Я пролежала три года на спине в гипсовой кроватке, которая делается как форма, для штамповки. На уровне ягодиц вырезается отверстие, под которое подставляется «судно» для отправления естественных нужд.

Руки специальными кольцами привязаны в плечах к кровати, а ноги крепятся над коленями другими специальными приспособлениями.

Таким образом, создавался необходимый покой, который в то время считался основным в лечении костного туберкулёза.

Свободными для некоторого движения оставались руки, да головой не воспрещалось умеренно вертеть, дабы видеть соседей по палате, коих здесь находилось примерно десять человек обоего пола.

Но прежде меня поместили одну в изолятор на целых двадцать дней!

Тогда – то я убедилась, что хуже тяжёлой работы может быть только безделье!

Однако нашлась одна медсестра, которая (не без пользы для себя) сжалилась надо мной и задала мне работу.

Её звали Полина. Прошло столько лет, но я очень чётко вижу её крупную, статную фигуру и красивое бесстрастное лицо. Она всегда была спокойна до равнодушия, меланхолично-сонная и величественная. У неё были светлые вьющиеся волосы и коса, уложенная короной, вокруг головы, сонные глаза с припухшими веками и туманной голубизной.

Королева лени и спокойствия.

Однако из всего обслуживающего персонала я запомнила только её и врача – Августу Ивановну, которая, по воле случая, была полной противоположностью Полине не только по внешности, но и по характеру.

Августа Ивановна покоряла!

Красивая, оживлённая, подвижная, кокетливая блондинка с дивной причёской.

Маленькая, изящная – она казалась мне красавицей, но когда однажды к ней пришёл морской офицер в форме, я считала, что именно она и есть самая счастливая женщина в мире.

Я её обожала!

Но вернёмся в изолятор, который отличался от тюремной камеры-одиночки тем, что я была лишена не только свободы вообще, но и непосредственно свободы передвижения.

Если продолжать аналогию, то мой «карцер строгого режима» исключал также права свиданий, потому что члены моей ссыльной семьи не могли выехать из Пихтовки без специального на то разрешения, которое можно было получить с большим трудом в очень редких, исключительных случаях.

Как в заправской одиночке мне предстояло 21 день страдать от безделья, тоски и одиночества.

Полина мне помогла. Она тайком принесла крючок и нитки, чтобы я вязала для неё кружева.

С того времени рукоделие стало моим хобби, а в трудные времена и дополнительным заработком.

После изолятора меня перевели к детям в палату. (Сроком на три года.)

В эти три года рядом со мной не было ни одного близкого, дорогого для меня человека.

Не было никаких радостных или счастливых событий.

Это были три потерянных года жизни ещё и потому, что в санатории не было нужного мне класса.

В основном я занималась тем, что читала, вязала и вышивала.

Все сотрудницы имели изделия, сделанные мной в подарок.

Но с особой любовью я вязала и вышивала вещички для моей младшей сестрички Брони.

Я очень скучала по ней.

Жизнь в санатории, конечно, отличалась от жизни тюремной, но также монотонно «плелась» по расписанию:

Подъём! – и всем под одеяла «судна»!

Открывание окон и проветривание палаты.

Затем каждому подносили к кровати приспособление для умывания, напоминающее клизму, перестилали кровати, переворачивали нас с боку на бок и вытряхивали крошки из гипсовых кроваток, протирали спины спиртом, чтобы предупредить появление пролежней.

Умывшись, причесавшись, мы получали завтрак.

Кормили хорошо и сытно т.к. хорошая пища являлась одним из лечебных компонентов.

Это был примерно 1948 год, голода уже не было.

Школьным занятиям уделялось меньше времени и внимания, потому, что они считались не столь важными.

Для сотрудников работа в санатории была спокойной и необременительной, с сытной едой и небольшим количеством забот.

Дети лежали в гипсе по 3-5-10лет. Никаких особых событий не происходило, и никто никуда не спешил.

Многие дети имели туберкулёз позвоночника с разрушением позвонков, образованием горба и нарушением роста.

У других были, так называемые, гнойные натёчники, т.е. в костях происходил туберкулёзный процесс, накапливался гной, который искал оттока, поэтому открывалась «холодная» рана, из которой долгие годы периодически вытекал гной, другими словами, отторгались разрушенные части кости и, захваченные белыми кровяными тельцами туберкулёзные бациллы.

Меня это по счастью миновало.

Дети были разного возраста, что мешало подбору программ для школьных классов.

В общем, жизнь в санатории была тихой, спокойной, сытной, без лишнего контроля и формальностей.

Вспомнила! К Августе Ивановне совсем не морской офицер приходил.

Дело было совсем иначе.

В Мачулище, где находился наш санаторий, была расположена военная лётная часть, которая взяла шефство над нами.

К нам приходили молодые ребята – лётчики. Они пели и выступали для нас.

Приносили нам гостинцы.

Одного из них я отчётливо вижу перед глазами, как будто не прошло с тех пор столько лет.

Ах, Сергей Сергеевич! Все девочки тихонько умирали от любви к нему.

И у меня тоже щемило сердце.

Какое у него было лицо! Одновременно мужественное и нежное, нос с горбинкой и совсем особые, смеющиеся голубые глаза.