Евгений Степанов - Застой. Перестройка. Отстой Страница 8

Позвонить домой не разрешили. А то я хотел через знакомого областного поэта и журналиста Сергея Рогова дать весточку о себе. И о том, что мне здесь, в больнице, было необходимо.

А необходимо мне было следующее: мыло в мыльнице, большая тряпка из марли (чтобы использовать в качестве полотенца, настоящее полотенце жалко!), много витаминозной еды, дабы поддерживать организм – виноград, орехи, курага, бутерброды с сыром, а также – как роскошь! – две бутылочки лимонаду (одну бутылочку попросил Владик, про которого никто из домашних даже не знал, где он находился).

Я также нуждался в томе Вересаева (моего любимого писателя) и в новой толстой тетради для за-писей.

Еще я хотел сообщить своим родным, что ходить ко мне нужно каждый день, но по очереди. Сначала, например, жена, потом теща. Вместе не нужно. Так им было бы тяжело. Пожалел…

Почему я хотел просить именно о каждодневных визитах? Все очень просто. Те, к кому приходили родные, имели право сидеть хоть до трех дня в замечательной, тихой и спокойной комнате свиданий.

Увы – звонить нам, сумасшедшим, не положено.

Забавное дело – тетка Владика, которая его, якобы, упекла в “дурдом”, оказалась не его родной тетей (как я подумал), а врачом областной комиссии. Владик просто ее так называл – тетка…

Он что-то этой врачихе сказал невежливое, она его и отправила в психушку. Мораль: будь вежлив! Это полезно и не обременительно.

Я опять отказался употреблять местную бурду. Отказался и Владик. И вот мы с ним уже вторые сутки ничего не ели, держали, так сказать, необъявленную голодовку.

Завтрак – а мы даже не встали с кресел. И ничего – от истощения пока не умерли. К тому же Кирилл угостил меня двумя яблоками. Одно я, разумеется, отдал товарищу, который напоминал голодного льва.

Мне же, как ни странно, есть особенно не хотелось. И чувствовал я себя далеко не худшим образом. Только голова стала немножко болеть и давление подскочило (измерил Семен Моисеевич). 140/80. Раньше такого со мной не случалось.

Разговорились с Кириллом. Его фамилия (по отчиму) Манишвили. Сам он русский. Оказалось, что он в психушке… по б л а т у. Бывает и такое. Дело в том, что на этом хрупком, юном шестнадцатилетнем мальчике – две уголовные статьи. Я попросил Кирилла рассказать поподробнее, как так получилось?

Он согласился.

– Мы, трое одноклассников, в тот день изрядно подвыпили. Ну и решили продлить удовольствие… Девчонок “подснять”. Зашли в общагу музыкального училища, в одну комнату. Там какой-то парень с пятнадцатилетней девчонкой трахались. Мои друзья оттолкнули паренька. И стали насиловать девчонку. Сделали свое дело. Сидели, балдели. Вдруг парень этой девочки спохватился (несколько поздновато!) и огрел стулом одного из моих “корешков”. Тогда я этим же стулом огрел парня. Потом появились – откуда ни возьмись! – дружинники. Повязали нас. Всем повесили статьи. И мне в том числе. Избиение, изнасилование… А я-то лично в чем виноват? Ведь я только в отместку ударил того парня. Только товарищей защищал… И малолетку ту вовсе не трахал…

До конца Кирилл свою историю не дорассказал, но мне и так все было ясно. Его родители, чтобы избежать суда над мальчиком, спрятали его в “дурдоме”. Придумали, что у парня расшатанная психика.

Кирилл очень удивился, узнав, что я печатался в районной газете “Трудная новь”.

Он и сам раньше публиковался в этом боевом пропагандистском листке. Как фотограф. Даже премии какие-то получал. А теперь ему предстояло не фотографией заниматься, а сидеть в “дурдоме”, как минимум, полгода – пока суд не закончится.

Но Кирилл держался молодцом. Не хныкал. И надеялся на лучшее.

А вообще, фантастическая штука – судьба человеческая. Человек сделал одну ошибку – и полетело все в тартарары.

Этот мальчик побывал уже и в восемнадцатом отделении, где находились уголовники.

Кирилл рассказывал про это отделение со смаком. Без этого Кирилл был бы не Кирилл. Впрочем, почти все, о чем он рассказывал, действительно не веселило.

Про восемнадцатое отделение:

– Там только одна палата. Врачей практически не бывает. Только санитары, которые в комнату поодиночке не входят – во избежание непредвиденных случаев. Пищи там не дают. Вернее дают, но весьма своеобразно. Выставляют большой жбан с баландой и бросают несколько ложек на стол. Кто схватил ложку – тому повезло, тот поел из общего котла. Кто не схватил – остался голодным. Бывало, что в отделении умирали от голода. Случалось людоедство… В наше окошко иногда видно: из восемнадцатого отделения выносят большие рулоны бумаги. Это не бумага, это трупы, завернутые в бумагу. Мужеложство там развито повсеместно. Сильнее, чем в тюрьме, хотя в тюрьме я не сидел. И точно сравнивать не взялся бы.

Что бы как-то умерить мрачный повествовательный пыл моего юного друга, я попытался перевести разговор на другую тему. Заговорили о женщинах. Кирилл тут же нашел что сообщить про… женское отделение:

– У баб еще хуже. Замечал – по ночам штукатурка сыплется? Это потому что они над нами срока мотают. Мужиков туда не пускают – мужиков “психички” насилуют.

Я улыбнулся. Но потом вспомнил, что об этом же мне рассказывал и наш санитар Володя.

Из призывников к нам с Владиком поговорить часто приходил мой кубиковский земляк Алексей, которого здесь все называли Ваней. Сев на пол (именно на пол) своим неимоверно толстым задом, он пыхтел, как паровоз, и порою (если просили) рассказывал о себе.

Ваня выглядел, конечно, очень болезненно, но рассуждал, как ни странно, весьма правильно.

Хотел, например, быть отцом маленькой дочки. “Я бы ее так любил, так любил! Воспитывал бы…”

Говорил, что труд на фабрике – это его вклад в дело обороны страны. Народ и партия едины. Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Экономика должна быть экономной. И т.д.

Закончил он семь классов вспомогательной школы. Дальше учиться не захотел. Пришел к директору и – цитирую – выпалил:

– Ухожу от вас в пизду, дайте справку о семилетнем образовании…

– Так и сказал – в пизду? – полюбопытствовал насмешливый Владик.

– Так и сказал, а чего с ним цацкаться, с дирек-тором-то.

Девушке восемнадцатилетнего Вани недавно исполнилось двадцать пять. Она была замужем. Развелась. У нее – ребенок. Мечта Вани – на ней жениться. Он даже сватался. Но ее родители оказались против. Как Ване объяснили – по причине его молодости. Между тем, любвеобильная невеста уже забеременела и от него.

Ваня:

– Как я ее люблю, как люблю – до страсти! Но выйду из больницы – дам ей все же пизды, а то врачу, кажется, что-то про меня, падла, плохое наплела.

– Да уж не бей! Зачем?! – пролепетал я.

– Ладно, может, и не буду! – неуверенно согласился Ваня.

Любил Ваня рассказывать и о своих домочадцах.

– Отец-то у меня хороший мужик был, но пил много и свихнулся. Ему укол – и на тот свет.

– ?

– Теперь мы с матерью и отчимом живем. Вернее – жили с отчимом. Он тоже пил, я его за это п…ил. Сейчас он в ЛТП. На Оранжевом проспекте. Там у нас, в Кубиковске, спец. заведение. Зона, короче. Есть у меня и сестра.

– В обычной школе учится? – спросил Владик.

– В обычной.

Закончилась эта беседа грустным, но очень патриотичным Ваниным вздохом:

– Эх, поскорее бы в цех! Как там сейчас?

Регулярно подбегал любопытный Панов. Биографию свою – Одиссею – не рассказывал, хотя постоянно обещал. Сейчас сообщил, что отныне всегда будет ходить в областную библиотеку, дабы прочитать мои произведения, опубликованные в нашей “районке”. Поделился также, что планирует снимать фильм как режиссер-любитель. Камеру, якобы, уже приобрел. Фильм – по рассказам Чехова.

– Тебе тоже роль подберу! – произнес Панов торжественно.

Захотел также оказать мне меценатскую поддержку в издании сборника моих заметок, напечатанных в “Трудной нови”.

Панов отошел, потом опять пришел. Уже с каким-то местным хлопцем, на вид очень спокойным. Видимо, он – тоже будущий артист… Оказалось, это не артист, а доморощенный Кулибин. Он показал мне какую-то диковинную схему:

– Вот смотри, хочу сам телевизор сделать…

Борис, как всегда, вмешался:

– Схема хорошая. Но ее надо немного усовершенствовать. Я тебе потом подскажу – как!

Борис опять отошел.

Неожиданно у него возникла какая-то перебранка с очень мрачным, узколобым больным. Тому не понравилось, что Боря ночью вслух читал стихи. Пациент накинулся на бедного Панова, как тигр на ягненка (правда, хорошее, свежее сравнение?)…

Панов молниеносно сориентировался – даром, что ли, жил в “дурке” годами – поставил между собой и агрессором стул. И защитил себя, как герой.

Низколобый пациент кричал печальные фразы:

– Чего ты подкалываешь, чего? Чего ты хочешь?

Боря отвечал по обыкновению гениально:

– Я хочу, чтобы штык приравняли к перу…

Смешно, конечно, было жить в больнице. Но стало не очень смешно, когда я осознал, что начал путаться во времени. Сколько я к тому времени находился в “дурдоме”? Спросить у ребят – я стеснялся. Боялся, что сочтут за идиота. И все же? Сколько? Мне казалось, что я пребывал на “обследовании” целую вечность, что я даже родился в больнице.