Ион Агырбичану - «Архангелы» Страница 81

Увидев, что муж сидит неподвижно с зажатыми в горсти бумажками, она не посмела даже удивиться.

— Иосиф, — прозвучал ее испуганный голос, — там рудокопы ждут.

Управляющий не шевельнулся, не поднял глаз; можно было подумать, что он ее не услышал.

Гнетущая, давящая тишина. Серые, холодные сумерки сочатся в окна. Изредка поскрипывает сверчок. Доамна Марина подошла поближе к мужу: на миг ей почудилось, что на стуле сидит не великан-управляющий, а мрачная статуя из черного камня.

— Иосиф, — заговорила она снова, — рудокопы ждут жалованья.

Вместо ответа управляющий помахал зажатыми в кулаке банкнотами, и рука его подстреленной птицей бессильно упала на колено.

Доамна Марина все поняла. Еще тогда, когда рудокопы только собирались во дворе, ее охватило предчувствие, что мужу нечем с ними расплатиться, и все же она пошла к нему, потому что ей, впрочем, как и мужу, невмоготу было обнаружить перед рабочими свою беспомощность. Оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, люди часто перекладывают тяжесть с себя на своих близких. Вот и Марина, выслушав рудокопа, требовавшего от нее денег, ничего ему не ответила, а бросилась к мужу, перелагая всю тяжесть унижения на него, потому что чувствовала — платить ему нечем: в огромных кучах камня, громоздящихся во дворе, возможно, таилось целое состояние, но из-за проклятого мороза вот уже две недели как не работали толчеи.

Марина не была виновата в том, что у Иосифа Родяна не оказалось денег. Вот уже почти год, как она при каждой возможности твердила ему о необходимости считать деньги. Но сейчас она пришла к нему только потому, что ей было легче прийти к этому жестокому человеку, чем самой честно заявить рудокопам, что у управляющего денег нет.

— А вдруг все-таки есть, — пыталась она оправдать в собственных глазах постыдное малодушие.

До чего же трудно признаться в собственном малодушии — но Марина призналась, и ей сразу же сделалось легче.

Управляющий сидел молча. Молчанием он пытался отдалить хоть на несколько секунд надвигающееся на него огромное и нестерпимое унижение. Нестерпимость унижения перед этой заляпанной грязью, пахнущей мокрой землей толпой испытывали они оба, и муж и жена.

Оказавшись в кабинете вдвоем, они могли бы поговорить между собой откровенно, но, как все супруги, живущие под одной крышей без особой душевной близости, они и друг с другом чувствовали себя неловко.

Иосиф Родян вдруг вскочил и разразился долгими и бессмысленными упреками:

— Да будь проклят этот мороз! Можно подумать, что весь мир рехнулся, а нам господь бог еще и этот мороз подсуропил! Можно было бы толочь камень, и были бы деньги, достаточно было б денег!

Управляющий начал наливаться кровью, щеки его надулись и посинели.

— Иосиф! — в страхе забормотала жена. — Не говори так, Иосиф, не проклинай господа бога!

— Прокляну, если он только есть! Прокляну, потому как он — самый большой безбожник. Только нет его и быть не может!

— Иосиф, Иосиф! — запричитала жена. — Не богохульствуй! Будь ты хоть горой, через миг ничего не останется! Иосиф, Иосиф!

Марина разразилась безудержными рыданиями.

Как часто гнев людей, которых почитают за могучих великанов, а они на деле похожи скорее на бессильных карликов, обрушивается на тех, кто первым попадается им под руку. Хотя управляющий «Архангелов» прекрасно знал, что Марина никак не повинна в том унизительном положении, которое ему надлежало перетерпеть, однако и гнев, и возмущение он обрушил на эту слабую, бледную и больную женщину, которая за последние несколько недель так похудела, что и тени почти уже не отбрасывала на землю.

Сейчас она была ему главным врагом, и он ненавидел ее всеми фибрами своей грубой души. Схватив жену за плечи, он принялся трясти ее. Голова бедной женщины моталась из стороны в сторону. Разъяренный кот играл с несчастной слабой мышкой. Родян словно душу хотел из жены вытрясти.

— Кто меня уничтожит? Кто? — приговаривал он. — Господь бог? Пусть уничтожит, если может! Пусть поднимет людей, если властен! Где он, твой господь бог? Где? Если знаешь, скажи. Я спрошу, глядя ему в глаза: что это все за безобразие? Как можно, чтобы я, управляющий «Архангелов», и не мог… А? Это его забота? Не пяль на меня глаза! Если знаешь, где он, скажи!

Марина, почувствовав железную хватку мужа, замолчала и, одеревенев от страха, только старалась удержаться на ногах.

Великан рычал, что померяется силами с господом, но мужества выйти к рабочим ему не хватало, и он терзал жену — перепуганную до полусмерти, замученную слабую женщину. Увидь он сейчас перед собой, нет, не господа бога, а просто незнакомца, услышь неведомое дуновение, он бы сошел от страха с ума.

Как низок оказался этот могучий великан в миг бессилия! Будь он слаб, худосочен и подними он вдруг руку на изможденную женщину — отвратительный его поступок был бы подлостью. Но когда богатырь Иосиф Родян поднял руку на свою больную жену… В какой-то миг он и сам почувствовал, что обезумел, оттолкнул Марину и прохрипел:

— Пошла вон отсюда! Быстро!

Марина не заставила себя ждать — едва держась на ногах, она доковыляла до двери и исчезла.

Но Иосиф Родян и теперь не решился выйти во двор и поговорить с рабочими. Трусливо и малодушно он твердил себе: «Сами разойдутся, когда увидят, что я не выхожу». Грохнувшись всей тяжестью на диван, управляющий застыл в тупом оцепенении.

Когда доамна Марина доковыляла наконец до крыльца, рабочих во дворе не было.

Эленуца уже три раза прочитала письмо от Василе, которое принесли после полудня, когда вдруг услышала, как ссорятся между собой родители. Семинарист писал ей, что долгое ожидание, на которое они обречены, не представляется ему благотворным, и они должны сделать решительный шаг именно сейчас, когда в епархии освободились два самых лучших прихода. Писал он и о том, что не понимает, почему она не считает возможным его появление в Вэлень на рождественские каникулы, и даже намекал, что опасается, как бы сердце Эленуцы не оказалось занятым кем-то другим.

Она кончала читать письмо, когда голос отца сделался нестерпимо громким. Быстро спрятав свою драгоценность, Эленуца вышла в коридор, желая разобраться, что же происходит, и сразу же по грубым словам отца поняла, о чем речь. Сбежав вниз по лестнице, она увидела стоявших во дворе рабочих и поняла, как ей надо поступить.

Человек сорок рудокопов, возчиков, работников при толчеях упорно ждали во дворе. Эленуца стремительно вошла в толпу, которая расступилась, думая, что хозяйская дочка куда-то торопится, но Эленуца остановилась и спросила:

— Отца дожидаетесь?

— Дожидаемся, — откликнулось несколько нетерпеливых голосов.

— Не ждите понапрасну. Сегодня он платить не будет. На будущей неделе получите все сполна.

Толпа недоуменно и удивленно зашумела. Переглядываясь, люди медленно потянулись к воротам.

Эленуца весело вернулась к себе, достала письмо Василе и принялась его перечитывать.

Давно уже не получала она таких писем. В каждой строке его дышала любовь и боязнь потерять Эленуцу, которая хоть и была уверена в чувствах Василе, однако нуждалась иной раз в откровенном и явственном их выражении, что семинарист позволял себе не так часто.

Эленуца до сих пор не написала Василе о том, что произошло на прииске. Как видно, и родители не известили сына о последних событиях, потому что в письме не было ни малейшего намека на то, что переживали «Архангелы».

Эленуца не писала Василе, потому что вовсе не почитала за несчастье выработку старой штольни, полагая, что и без нее родителям хватит на прожитье. А еще она боялась. Да, боялась! Заявив матери решительно, что не нуждается ни в каком приданом, наедине с собой, обдумав все хорошенько, она ощутила некоторый страх. Конечно, говорила она себе, Василе человек добрый и честный, и все же мало ли какое впечатление произведет на него подобное известие? Ведь и он может огорчиться: «Жаль, что не сыграли свадьбы пораньше, когда Эленуца была богата!» Она чувствовала, что несправедлива к Василе, но ничего не могла с собой поделать, мысли наплывали будто сами собой.

Рудокопы, которым, согласно договоренности, платили в соответствии с долей еще Унгурян и примарь, отправились дальше.

Когда они открыли калитку на двор примаря, Корнян выскочил им навстречу после скандала с Докицей. Похлопав по карманам и найдя бумажник, он расплатился и, получив от рудокопов квитанцию с подписью управляющего, заявил:

— Зарубите себе на носу, плачу в последний раз. Если домнул управляющий не соизволит прекратить работы в новой галерее и не начнет разрабатывать старую штольню с правой стороны, как я показывал, то я выхожу из компании. Чего деньги по ветру пускать!..

— Так-то бы неплохо, домнул примарь. И мы думаем, не худо начать работу в другом месте, — поддакнул кто-то из рабочих, и все они гурьбой отправились восвояси. А виной этому была Докица. То и дело между ними вспыхивали скандалы, и Корнян, к своему великому удивлению, обнаружил, что у его жены, до поры до времени ласковой, словно киска, преострые коготки и такой же язычок. Руки у него так и зачесались, когда она нагло потребовала на рождественские расходы ни больше ни меньше как двести злотых. В конце концов она удовольствовалась и пятьюдесятью, но только после того, как примарь схватился за трость. Но больше визга вывели из себя примаря слова Докицы: