Ион Агырбичану - «Архангелы» Страница 82

— Так-то бы неплохо, домнул примарь. И мы думаем, не худо начать работу в другом месте, — поддакнул кто-то из рабочих, и все они гурьбой отправились восвояси. А виной этому была Докица. То и дело между ними вспыхивали скандалы, и Корнян, к своему великому удивлению, обнаружил, что у его жены, до поры до времени ласковой, словно киска, преострые коготки и такой же язычок. Руки у него так и зачесались, когда она нагло потребовала на рождественские расходы ни больше ни меньше как двести злотых. В конце концов она удовольствовалась и пятьюдесятью, но только после того, как примарь схватился за трость. Но больше визга вывели из себя примаря слова Докицы:

— Самая захудалая бабенка в селе и та меня переплюнет. Вот оно каково иметь в мужьях примаря!

Корнян выскочил навстречу рудокопам, не сомневаясь, что черт и баба — одно и то же: мало того что повытрясет твои денежки, еще и по душе ножом полоснет!

Больше всего повезло рудокопам у Ионуца Унгуряна. Ему привалило счастье: каждую неделю прииск «Шпора» приносил ему немалый доход. Кроме того, после того злосчастного дня, 27 ноября, его сынок — вот уж чудо из чудес — больше ни разу не сообщал телеграфом о своем желании застрелиться. Расплачиваясь, старик Унгурян весело балагурил:

— Только бы мой адвокат, проснувшись, не потребовал с меня под праздник неслыханного гонорара.

— Может, он домой приедет, домнул Унгурян? — понадеялся кто-то из рудокопов.

— В такой-то мороз! Нет, не придет! Я его знаю. Как всякому барину ему не мороз нужен, а перина.

Рудокопы пожелали ему счастливых праздников.

— И золота у «Архангелов» пожелайте, братцы! Золота у «Архангелов» сразу же после праздников.

— Дай вам господи! — хором пожелали рабочие и поодиночке исчезли за калиткой, звонко скрипя сапогами по свежему снегу.

VII

«Вэлень, рождество.

Дорогой Василе!

Только-только вернулась из церкви, пальцы меня не слушаются и с трудом держат перо. Морозы у нас страшные. Снег слепит серебряными блестками, скрипит под ногами, а по ночам на крышах трещит дранка. Белые дороги с зеленоватыми колеями затвердели, словно кость. Все торопятся. Торопилась и я из церкви домой — и все же чуть не заледенела. Посмотрел бы ты, какие у меня красные уши и как пылают щеки!

…Опишу тебе все! До чего хорошо было сегодня в церкви! Народу много, куда больше, чем обычно, и отец Мурэшану сказал такую прекрасную проповедь про Христа, который родился в бедности, хотя был самым богатым из всех богачей в мире. Батюшка говорил, что сын божий хотел нам, людям, подать пример, как следует мириться с отсутствием материальных благ и как нужно изо дня в день бороться за ценности духовные, которые и есть истинное богатство.

И я сразу вспомнила твои слова „Подлинное счастье в нас самих“ и подумала… о первой книге, которую ты мне подарил и о многом другом…

Конечно, отец Мурэшану говорил эту проповедь не без умысла. Потому как и мне, увы, кажется, что жителям нашего села следует крепко и о многом призадуматься…

Я уже давно борюсь сама с собой, не зная, написать тебе или нет о том, что творится в последнее время в Вэлень, и особенно на прииске „Архангелы“. Я должна покаяться: новостями я с тобой не делилась из опасения, как бы ты не стал чуждаться меня. Верю я тебе безгранично, но всяческие сомнения помимо моей воли лезут в голову. Я гоню их прочь, а они меня снова одолевают. Дело в том, дорогой Василе, что у „Архангелов“ кончилось золото или же вот-вот кончится. Старую штольню забросили, а из новой достают породу, в которой, кажется, и золота-то почти нет. В доме у нас все перевернулось вверх дном, все не на своем месте, и угнетает всех тяжкое безрадостное молчание. Ни мать, ни отца просто не узнать. Мама за последние полтора месяца постарела лет на десять. Примерно столько времени назад стряслась у нас беда, а я тебе, дорогой Василе, ничего не написала. Ты простишь меня, не правда ли, если я признаюсь: мне было страшно, что ты покинешь меня, узнав о моей бедности? Не понимала я и всей тяжести удара, который обрушился на отца. И все-таки я не считаю случившееся несчастьем, хоть и поддакиваю родителям. Но скрывать от тебя я больше ничего не могу, и, если ты судишь обо всем как отец Мурэшану, значит, мне можно говорить безо всякой опаски.

Да, дорогой Василе, не только „Архангелам“ пришел конец, но, как мне кажется, и отцовским деньгам. Перед самым рождеством он не заплатил рудокопам и остался у них в долгу. Я знаю, тебе это покажется невероятным, но уверяю тебя — так оно и есть. Так что теперь ты имеешь дело вовсе не с богатой девушкой. Мне кажется, Гица все это предвидел, когда писал, что в скором времени рухнут все препятствия для нашей свадьбы.

Неужели и вправду все препятствия рухнули? Неужели моя бедность не породит новых? Почему-то мне страшно, хоть я и верю, что богатство для тебя не самое главное… Я живу с людьми, которые отравлены безнадежностью, воздух у нас в доме пропитан предчувствием беды. Может быть, страх, незаметно заполнивший комнаты нашего дома, проник и в мою душу?..

Вот и теперь мне кажется, что я в гробу. У нас так тихо, что ушам больно делается. Господи, как бы я радовалась долгожданному покою, если бы не знала, что отец и мать сидят каждый в своей комнате и, окаменев, смотрят в пустоту. Как бы я была счастлива, что избавлена от сутолоки и суматохи, всегда сопровождавших в нашем доме праздники, если бы не ощущала, что пустые глаза смотрят на меня, леденят мне сердце и наполняют его страхом. По правде сказать, я была бы счастлива, если бы родители смотрели на случившееся так же, как я, и перестали бы мучиться. Но вижу, что это невозможно. И папа, и мама так долго жили только прииском, что, боюсь, образовавшуюся пустоту уже не заполнишь.

И я по слабости своей никак не решаюсь поговорить с ними, их приободрить. Сама не знаю почему; возможно, предчувствую, что они меня не услышат.

Всюду праздник, дорогой Василе. Трактиры и корчмы полны народу, дым стоит коромыслом, отовсюду слышатся музыка, песни. В церкви люди жадно слушали отца Мурэшану, но не успели выйти, как с той же жадностью окунулись в праздничную свистопляску. Ох уж эти рудокопы! Сдается мне, все они скроены на один лад: пока есть на что, пей, гуляй, ни о чем не думай!

Мне так хотелось бы повидать тебя, побыть с тобой рядом. Мне кажется, что, коснись ты меня хоть пальчиком, страхи мои тут же улетучатся! Не сердись, дорогой, но я… люблю тебя день ото дня все сильнее. Не забывай, что я женщина, и чем больше я тебя люблю, тем страшнее мне потерять тебя!

Видишь ли, я никогда не упрекала тебя за то, что ты проводишь время с домнишоарой Лаурой, но как только я ощутила страх, я стала бояться и этой девушки. Теперь я думаю про себя: „А что, если он открыл в ней достоинства, которых нет у меня?“ Мы ведь так мало были с тобою вместе! Да, мы жили в одном селе, но друг друга совсем не знали. Как я могу спокойно думать о домнишоаре Лауре, когда за один месяц она видела тебя больше, чем я за целый год! Ты по-прежнему обедаешь у них? Знай, что последнее время, когда я сажусь за стол, всякий раз я говорю про себя: „Сейчас и Лаура садится рядом с Василе или напротив него!“ И я выхожу из-за стола, не съев ни кусочка! Я чувствую, дорогой друг, что подобные мысли все больше тревожат меня, и предвижу, что будущая жизнь моя будет еще больше омрачена. Потому и прошу тебя поторопиться с ответом и успокоить меня! Лучше всего, конечно, будет, если ты бросишь Гурень и вернешься домой. Каким бы счастьем было увидеть тебя под моим окном, которое теперь так печально смотрит на улицу!

Эленуца».

VIII

И большой зал, и все кабинеты в трактире Спиридона были набиты битком. Вокруг столов перед полными стаканами сидели веселые мужчины и празднично разодетые женщины. Оконные стекла покрылись от жары испариной и плакали тяжелыми каплями. Большинство жителей Вэлень развлекалось пивом. Высокие стаканы с белыми шапками пены рядами выстраивались на столах. Со всех сторон слышались пожелания счастья и здоровья. Наиболее набожные провозглашали:

Рождество ХристовоДаст нам счастье снова.

В большом зале народ стеснился вокруг стола в самой середине. Множество улыбающихся лиц смотрело на человечка, который что-то горячо рассказывал, непрестанно размахивая руками. Слушатели то и дело взрывались хохотом, прерывали его вопросами. Человечек на секунду замолкал, устремив поверх голов блестящие живые глазки, и снова начинал говорить. Был он худ, костляв, с огромной головой, редкими усами и бородкой. Ножки у него были кривы, руки слишком длинны, и на бледном лице жили, казалось, одни глаза.

Он стоял возле столика, за которым восседали бывший компаньон «Архангелов» Георге Прункул и письмоводитель Попеску. Прункул поднес ему стакан вина и, смеясь, спросил: