Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010) Страница 81

Румынский кинематограф уже лет пять считается одним из самых перспективных и многообещающих в современной Европе. Интерес к нему вспыхнул в один день, когда неведомый никому режиссер Кристи Пую показал в Канне 3,5-часовую картину «Смерть господина Лазареску». Больше всего каннских завсегдатаев потрясло то, что от этого не самого приятного на свете кино о мытарствах одинокого пенсионера-алкоголика, которого возят на «скорой помощи» из больницы в больницу, пока он благополучно не отдает концы, невозможно оторваться. Это было так неожиданно, так пронзительно-человечно и так виртуозно и точно снято, что Кристи Пую проснулся на следующий день знаменитым, а критики, прокатчики, фестивальные отборщики и зрители в один голос возопили: «Гениально!», «Наконец-то!», «Вот оно – живое кино!».

Все то, за что так любят награждать в Канне; то, что так мучительно пытались вернуть в европейский кинематограф датчане со своей «Догмой», бельгийцы в лице братьев Дарденнов и Брюно Дюмона с их тягучим натуралистически-гуманистическим пафосом, а также разнообразные французы, время от времени возносимые на каннский пьедестал с различными квазидокументальными социальными опусами - самодвижение жизни как она есть, - все это вдруг как-то само собой неожиданно обнаружилось в фильмах, снятых в глухом, забытом Богом углу Европы. Румынское кино моментально сделалось модным трендом. В 2007 году фильм «4 месяца, 3 недели и 2 дня» Кристиана Мунджиу про двух девиц, задумавших сделать нелегальный аборт в социалистической империи Чаушеску, отхватил «Золотую пальмовую ветвь». И с тех пор всякий новый опус румынских кинематографистов неизменно оказывается в центре внимания фестивальной и прочей продвинутой публики.

«Полицейский, прилагательное» - кино не столь захватывающее, как «Смерть господина Лазареску», где всякий зритель неизбежно примеряет на себя коллизию неумолимого движения из жизни в смерть по кругам трагикомического медицинского ада. И не такое нарочито страшное, как социалистический хоррор про аборт Кристиана Мунджиу. Это полицейская лента с намеренно до предела ослабленной детективной интригой, снятая, как и все прочие румынские ленты, в стилистике синема-верите и ставящая зрителя в тупик каким-то совершенно неожиданным, (не)тривиальным финалом. По сути - лингвистическое упражнение, логический фокус, который хочется разгадать.

Подозреваю, что «жизнь как она есть», представленная в румынском кино, интерпретируется в разных концах света по-разному. Для американцев все это просто экзотика, документально заснятый кромешный абсурд. Европейцев, не так давно принявших Румынию в ЕС, занимает на глазах происходящая метаморфоза - превращение пугающего совкового Мордора в более-менее человекоподобный социум. Мы же смотрим на это дело с плохо скрываемой завистью, поскольку движемся в строго противоположном направлении – в сторону торжествующего совка. «Полицейский, прилагательное» - кино, которое, как мне кажется, позволяет понять: что же по поводу происходящего с ними думают сами румыны.

Провинциальный румынский городишко. Унылая, стоячая жизнь. Хрущобы с распахнутыми, покосившимися дверями, обшарпанные подъезды, серые стены, бетонные заборы... Серая хмарь – то ли весна, то ли осень. Полицейский – молодой мужик в куртке с зябко поднятым воротником – следит за школьниками, которые покуривают гашиш на задворках школы. Один из них - подозреваемый в распространении, второй – стукач, сигнализировавший в полицию, третья – девушка, которую они явно не поделили, что и вызвало к жизни пресловутый донос.

Беда в том, что по румынским законам подозреваемому грозит довольно серьезный срок. Полицейский не хочет его сажать: зачем ломать пацану жизнь? Во всей Европе за употребление легких наркотиков давно не преследуют. Да и в Румынии соответствующий закон, похоже, скоро отменят. Полицейский чувствует, что история мутная. Что стукач – забитый сынок состоятельных родителей, - возможно, сам предложил приятелям покурить, чтобы подставить соперника. Поэтому наш герой к делу относится с душой, неформально, исправно таскается за детьми, торчит у школы, снова и снова отстаивает вахту напротив богатого частного коттеджа, где с родителями проживает стукач. Пишет подробные, однообразно-бессмысленные отчеты. Тянет время, пытаясь найти хоть что-то, опровергающее рабочую версию – наркотиками торгует брат подозреваемого, проживающий в Бухаресте. Никаких зацепок не обнаруживается. Начальство торопит. Похоже, мальчика уже не спасти. Он сядет… Зритель остро переживает…

Самое интересное, что все персонажи этой истории остаются для зрителя фактически незнакомцами. Подозреваемого мы даже толком не видим в лицо. Так, ходит по улицам длинный шкет с рюкзачком, разбрасывает окурки… Стукач показан один раз и на среднем плане. Девушка – просто девушка в шапочке, без лица… Да и полицейский (Драгос Букур) – не то чтобы запоминающаяся яркая личность. Ходит по улицам, ссутулившись, засунув руки в карманы, следит, пишет отчеты, отрешенно ест суп, общается с молодой женой - учительницей румынского языка, которая травит его какой-то немыслимой песенной попсой и со знанием дела рассуждает про анафору. Кажется, они пока еще любят друг друга. С коллегами у полицейского отношения вялые. С начальством, надо полагать, - напряженные. Ну да, он – герой! Всем вокруг на все наплевать, а он вроде как переживает, действует, борется, не сдается… Но эта коллизия - неравнодушный мент против уныло-бесчеловечного провинциального сонного царства - выстраивается в фильме не за счет пафосных диалогов или яркой актерской харизмы, а исключительно за счет виртуозных манипуляций со временем повествования.

Это что-то невероятное! На экране ничего ровным счетом не происходит, а ты сидишь как пришитый и с неослабевающим вниманием смотришь, как герой идет вдоль забора или старуха в домашних туфлях тащится в магазин.

Как автор этого добивается?

Ну, поначалу заинтересовывает сам факт слежки. Ты еще не знаешь: кто следит, за кем и почему, но уже «идешь рядом», смотришь по сторонам, внимательно подмечаешь детали…

Потом режиссер в общих чертах обрисовывает коллизию, и зритель потихоньку начинает «болеть». Нужны хоть какие-то улики и доказательства в пользу подозреваемого - и вот ты уже терпеливо «торчишь» рядом с полицейским на углу у разрытого котлована, опоясанного строительной лентой, смотришь с надеждой на запертые ворота дома напротив, ждешь: а вдруг из этой серой, бессмысленной ваты выпадет, появится нечто, что привнесет в ситуацию определенность, смысл, расставит все по своим местам. Не появляется. Но ты уже потратил на ожидание время собственной жизни, тебе уже не все равно. И этот фонарный столб, непритязательный магазинчик на заднем плане, куча земли, изгиб дороги, случайная старушка с собачкой - стали значимой частью твоего внутреннего пейзажа, частью твоего «я».

Затем режиссер загоняет героя в ситуацию цейтнота. Время упущено. Его уже практически не осталось. Нужно нарыть хоть что-то, чтобы были основания для пролонгации сроков расследования. Герой ходит по кабинетам: архив, паспортный стол, ОВИР, местная ГИБДД… Просит, умоляет, требует - ему нужна информация на фигурантов дела и их родственников. В каждом кабинете одинаковый разговор: «Сегодня сделаешь? К обеду? К часу? К четырем?»…

И опять ничего существенного: кто-то когда-то скрылся с места ДТП, кто-то часто пересекает границу… К делу все это прямого отношения не имеет. Кто поставщик наркотиков - по-прежнему непонятно, но герой тщательно подшивает все бумажки и вместе с напарником – сонным, добродушным идиотом предпенсионного возраста - отправляется к начальству на ковер.

Кульминация – десятиминутный эпизод ожидания в начальственной приемной. Босс через секретаршу требует папку с делом, изучает у себя в кабинете за кадром, а герой ждет. Просто сидит в кресле, нервничает и ждет. Коллега шуршит газетой. Толстая, колоритная секретарша бойко печатает на компьютере. Время тянется фактически в режиме реального. Зритель уже на пределе. Он намагничен. Он искренне восхищен: не каждый день тебя заставляют с таким напряжением следить за ходом абсолютно минималистской интриги, намертво приковывая твое внимание к ничтожным событиям только за счет виртуозного выстроенного ритма. Вот, думаешь: кино так кино!

Ну, и развязка. Момент истины.

Героя вместе с напарником зовут в кабинет. Начальник (Влад Иванов) – среднестатистический сорокалетний чиновник: не идиот, не сатрап и не гений сыска. Безликий, вежливый, терпеливый, жесткий… Бумажки в папке его нисколько не убедили. Он требует немедленного задержания подозреваемого. Герой возражает. Он не хочет ломать мальчику жизнь. Ему совесть не позволяет. Далее следует развернутый лингвистический диспут. Слово «совесть» начальник велит идиоту-напарнику написать на доске. Потом заставляет героя дать слову определение. И наконец, просит секретаршу принести Толковый словарь румынского языка и требует зачтения вслух словарных статей «Совесть», «Закон», «Полицейский»… Выясняется, что у слова «полицейский» смысловых пересечений со словом «совесть» нет. А вот со словом «закон» - есть. И либо наш полицейский действует по закону, либо по совести, но уже как частное лицо, уволившись из полиции.