Михаил Гиголашвили - Тайнопись Страница 88

По тропе он спустился к капищу. Щербатые валуны окружали разваленный натрое алтарь. В мшистых расщелинах темнеют кучи нечистот. Давид не стал приближаться. Стоял и слушал, крестясь. Но из камней ничего не исходило. Пусто место сие. Где был бесовский амвон — сорняк растет и тина тлеет.

Он обогнул капище, взошел на холм. Стал оглядываться. На болотистом берегу — обломки скал, камыш, папоротники, галька. Дальше — обрыв в реку. Он стоял, прислушиваясь и присматриваясь. Как будто в камнях что-то шевельнулось.

Пошел по холму, не спуская глаз с опасных камней и, наконец, увидел.

Гад был похож на бревно в бурой чешуе. Имел короткие лапы. Хвост длинный и острый. А морда вроде медвежьей, только без шерсти, в дряблой серой коже. Голая шея усыпана лишаями. Кончик хвоста напрягался. Вокруг морды ползали слизни и роилась мошкара. Гад недвижно смотрел перед собой светлыми глазами.

— Зачем явился сюда? — спросил Давид с холма.

Гад оскалился и зашипел. Было страшно смотреть на него, но Давид второй раз вопросил, потрясая посохом, перевитым крест-накрест лозой:

— Зачем ты здесь? Чего тебе надо?

Гад выгнул хвост и хотел повернуться туловищем, но не смог и только выпустил из пасти жидкость, распугав мокриц и жаб.

Тогда Давид громким голосом, думая, что гад глух или слеп, закричал:

— Давным-давно тут, на этой земле, ты был шаман, мой хозяин! А я был бес, твой слуга! Но я бежал, в Индии встретил Иисуса, ходил за Ним след в след, ощущал Его запах, трогал Его ложе, был крещен в святом кипятке, обрел новую душу и пошел вверх!

Гад издал стон. Задергался, пытаясь всползти на холм, но тщетно.

Давид крестил воздух посохом, крича:

— А ты, шаман, поклонялся идолам, болванам, каменным бабам, за что и был наказан! Ты свою душу утерял, пошел вниз и стал демоном, духом, оборотнем!

Гад начал повизгивать и крутиться, но лапы вязли в грязи, а вокруг ушей взвивалась мошкара. Улитки и цепни попадали с чешуи в грязь и стали поспешно расползаться восвояси.

— Время твое истекло. Иди прочь! Не то рассеку крестом чрево твое! — замахнулся Давид посохом.

Гад, ворочаясь, завыл:

— Я уйду. Только не спускай от меня взгляда! Пока он на мне — небо не тронет меня!

И Давид разрешил:

— Иди прочь! Я смотрю на тебя!

Гад покорно пополз к обрыву. Шуршала галька под его ходом. Жабы отскакивали прочь. Пищали крысы. Давид смотрел, не отрываясь, как обещал. Но тут детский голос жалобно позвал его сзади:

— Дави-ид! Дави-ид!

Он невольно обернулся. И краем глаза успел заметить, как с неба сорвалась молчаливая черная молния и ударила в гада, не оставив ничего, кроме жженой кучки пепла и золы.

Не видя ангела, но зная, что он туг, Давид крикнул с укором:

— Я же обещал!

И невидимый голос, посуровев, отчитал его:

— Опомнись! Что ты беспокоишься об одном черве? Разве не знаешь, что, пойди он в моря, то истребил бы много кораблей и рыб? Не скорби о гибели его, ибо так изволил Бог! Лучше тебе заботиться о детях твоих!

Ангел исчез, так и не появившись. Солнце спеклось в зените. Давид утирал башлыком слезы, не в силах смотреть на жижу, где шевелились, поблескивая, клыки и когти — всё, что осталось от гада.

Что-то нахлынуло на него, он повалился ничком и обнял землю руками. Слушал её мерный ропот. И вот возникла поляна, где два шамана стоят у круга, а на горелой траве корчится громадная лапа богомола…

«Это было, было! И он спас меня от полной смерти! И спасал не раз! А я? Обещал — и не выполнил. Обманул!..» — корил он себя за грех. Кто дал тебе право обманывать и убивать?

«Так захотел Бог! — успокоил его тот же голос, потише и помягче, как бы изнутри. — Ты — только слуга и исполнитель! Не дело людей — рай на земле возводить! Не дать быть аду — этого достаточно! Иди в свою общину!»

Давид послушно встал, подобрал почерневший на крестовине посох и побрел с холма. Надо спешить. Утром братья начинают расписывать новую молельню.

«Сколько еще работы впереди! Успею ли?.. Делаю, что могу. Остальное — не в моей власти. Господи! Без Тебя и волосок не спадет, шерстинка не вздрогнет!»

У подошвы горы ему встретились люди, которые несли гроб на лесное кладбище. Это были аланы, которые пришли к Давиду с просьбой дать им укрытие от хазар. Он дал им приют и покой. Вот живут. Уверовав, стали с почестями хоронить своих мертвых, а не подвешивать в шкурах на дубах, на съеденье барсам, рысям и орлам.

Возле ворот, откуда только что вынесли покойника, переминалась с ноги на ногу девочка, со всхлипами взволнованно спрашивая в пустоту:

— Они помогут ему? Вылечат? Он будет здоров?

«Кто?» — не понял Давид, с внезапным страхом вдруг почему-то подумав, что девочка говорит об убитом речном гаде.

— Ну, они, люди! — махнула она рукой в сторону толпы, несущей гроб. — Зачем они несут отца в лес? Чтобы вылечить его? Помочь?

От наивных слов так защемило сердце, что он не сразу нашелся, что сказать.

— Ему людская помощь уже ни к чему. Ему будет помогать Бог своей бесконечной милостью…

— Где?

— Там, где тепло, светло и сытно.

— Вот хорошо! — обрадовалась девочка и побежала во двор сообщить радостную весть притихшей детворе.

А Давид скинул башлык, помолился. И его когда-нибудь так понесут. Круг сделают и обратно в пещеру положат. А вход камнями замуруют, ибо не нужен будет… Дух ведь сквозь камень сочится и в воде не тонет, а жив сам по себе…

Вечерами отроги Южного Кавказа впадают в столбняк, уползают под шкуру небесного буйвола. Разом стихают леса. Плотный туман сочится из гулких расщелин, обволакивает древние валуны, по-хозяйски, не спеша, роется в ветвях. Сизые тени развешены по черным кустам. Засыпают озера. Цепенеют жуки. Замирают звери и птицы. Закрываются лепестки цветов. На ледниках гудят бураны. И несет морозной пылью, когда под утро Бог начинает гладить склоны гор, готовя мир к утреннему пробуждению.

1990–2006, Грузия / Германия

IV. НА СТЫКЕ СЛОВ И СНОВ (ЭССЕ)

БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

Позади — тряска автобуса, освоения номера в пансионате и первый выход на пляж. По дороге ноги занесли в магазинчик. Чем-то похож на деревенский. Навалено всего понемногу, в основном пляжного, летнего и спиртного. Это и понятно: я — километрах в ста южнее Барселоны, на пляжной полосе между городками Камбрилс и Салау, где в ядерной мирной реакции тянутся друг за другом отели, апартаменты, гостиницы, санатории. Где-то тут и мой пансионат. В сентябре людей меньше, солнце — добрее, море — теплее. Побережье называется Costa Dorada («коста» — берег, «дорада» — золотой). Берег с позолотой. Золоченый берег. Эльдорадо, словом.

У входа на пляж бродят капричос Гойи. Квадратная женщина с прямоугольным лицом. Колобок на нитяных ножках. Гном-старик ковыряет палкой в мусоре. Увидев меня, он приосанивается и виноватосокрушенно поднимает плечи — «ничего нет стоящего»! Я в ответ тоже сочувственно пожимаю плечами — ясное дело, кто же стоящее оставит?.. Он бредет восвояси, я иду своим путем.

Песок пляжа желто-коричнев и бугрист — будто стянули шкуру с варана и разостлали сушиться под неторопливым солнцем. Песок изъеден тысячами следов. Чьи они?.. Кто их оставил?.. Мавры, инквизиторы, мараны, конквистадоры, идальго, доны, гранды, тореро?.. Ходили, ходили, готовились и собирались, отплывали и прибывали, грузились и сгружали, прощались и плакали… Уходили на поиски нового неба, а привозили вместо облаков бочки золото и слитки серебро.

Пальмы, крики, песни, гитара и лавр, которым, действительно, пахнут ночи. И непонятная быстрая речь:

— Хр-хр-хр… алау, улау, оля… лоп-хоп…

Над пляжем — облака с полотен, будто тут стоял Веласкес, весь в красках, обласкан и ласков. На песке — дети, собаки, люди. На зеленой глади моря — белые парусники, цветные моторки и яркие матрасы. Спокойные люди загорают под неторопливым солнцем. Через дорогу от пляжа, за забором, возится испанская семья. Слова непонятны, но интонации ясны. Вполне можно не понимать смысла, но постигать суть. Можно воображать какие угодно диалоги. Меньше понимать — больше знать.

В щель зеленого забора видно: шумливые испанские дети играют с толстым щенком. Плотная мама 56-ого размера возится с детьми. Заросший волосами папа в майке ковыряется в машине. А бабушка в черном орудует на летней кухне, из-под навеса которой уже ползет запах жарящейся рыбы. На плите, в сковороде размером с покрышку, желтеет паэлья — народное блюдо (морские продукты с рисом и курицей).

Испанцы ни на каких чужих языках говорить особо не расположены, но доброжелательны и вежливы. Чем-то напоминают прежнее население нашего Черного моря. Коренасты, шустры, невысоки, волосаты с обеих сторон, коротконоги. Вылитые кавказцы по виду, жестам и манерам. Частят испанской скороговоркой. Слова — как в цепочке, звена не вытащишь, плотно пригнаны и надежно связаны. На приезжих смотрят вежливо, но как-то пусто и мимо — так, очевидно, хозяин стада смотрит на своих овец, которых ему предстоит стричь, доить и кормить. У многих испанцев за тридцать явно намечены животы (любят подолгу сидеть в ресторанах).