Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 89

Вот что знала Маша Португалка о жизни своей названной сестреницы Дарьи Мокеевны Кривощековой, в замужестве Лобановой. И никогда ни разу не позавидовала, что та устроилась жить в областном городе. Что толку, всю дорогу в унижениях — и это статная-то, гордая Дашка! Мужик заморился, помер раньше срока. Вот им с Василием седьмой десяток, а иной раз такого зададут еще ночью жару — только стукоток летит по избе! А главное — ее всегда уважали, в отличие от Дашки. Может, завидовали чему-то, может, не любили, — но ведь видели же, как она работает, как ворочает в поле и на ферме, и никогда никто не скажет, что свои «Знак Почета» и «За доблестный труд» она получила ни за что. Она даже в партию собиралась вступать, — но зарубилась на райкоме, когда кто-то из комиссии задал вопрос: скажите, а некто Салазар, Антониу ди Оливейра, фашистский кровавый диктатор Португалии, случайно вам не родственник, или же просто однофамилец? Она пыталась доказать, что фамилия Оливейра, или Оливейру — одна из самых распространенных на ее исторической родине, — однако семя сомнения было уже посеяно, и ее не приняли, придравшись попутно еще к чему-то. А «Медаль материнства» второй степени за рождение пятерых детей? Двое девок, трое парней, из них только один был в заключении! Да и он не хуже других, мало ли чего не бывает… Учился в Емелинске в техникуме, угодил в плохую компанию, шапки они срывали, безобразничали на улицах, а когда всех задержали, городских отпустили до суда на подписку, а общежитских всех отправили в тюрьму, чтобы не разбежались по домам. А из тюрьмы условного приговора ждать не приходится: ступай на три года на общий режим! Вернулся — сам не свой, еле отошел. Но дома не захотел жить, усвистал в Малое Вицыно, женился на бывшей однокласснице (среднюю-то школу там кончал, в Потеряевке нету такой), живут теперь у ее родителей, уже двое девочек мал-мала. И пристроились вроде неплохо: она — в молочном продавцом, он механиком по счетным машинам, курсы кончил; а все же теща, сватья-то, жалуется порой: «Психованный, Мокеевна, ох психованный!..». Ты бы посидела в тюрьме-то да в лагере, дура, сама бы, наверно, стала психованная. А так остальные ребята — при деле, при своих семьях; правда, в Потряевке один только сын остался с ними, механизатор, остальные все разлетелись: одна в Омске за капитаном, другая в Емелинском банке бухгалтером, ходит вся в золоте; двое детей, но разведена: конечно, при такой должности женщине нужна свобода, особенно если не очень уж молода. Да парень еще мастером там же на стройке, живет с семьей в общаге-малосемейке, — знать бы, как у них там дальше получится. Конечно, пока сами с Василием были здоровые, да имели возможности — помогали, а теперь — чем поможешь? Ну картошки пошлешь мешок, внукам варежки, носки свяжешь… Вот ведь и все! Душа-то за всех болит — а кому это интересно?..

Наломалась, наробилась, все мозжит к непогоде. И все равно есть чему порадоваться, и есть что вспомнить. Взять хоть ту же поездку в Португалию, на родину. Сразу, как только немножко-немножко появилась возможность. До шестидесятых-то годов она и не вспоминала о тех местах, не то что писем не писала, боялась — посадят, осиротят такую ораву, — да и не позор ли это ей будет, орденоноске! В шестьдесят пятом, шестом ли — написала-таки письмо с помощью секретарши сельсовета, на русском языке, по адресу: Португалия, губернатору Байшу-Алентенжу. Просила помочь установить ее родственников в деревне, и сообщить, как можно с ними связаться. Отправила в обычном письме, налепив лишнюю марку.

Ответ не замедлил быть: уже через пару недель в Потеряевку наехал таинственный товарищ, и Марию вызвали вечером в совхозную контору. Там ей показали документ, и задали прямой вопрос: с какой целью она намерена вступить в письменную связь со ставленником Салазара? Салазар, Салазар, всю жизнь этот Салазар!

Да он был президентом уже во времена, когда они с матерью отправились в Испанию на заработки! И не слыхали они про него тогда плохого слова, наоборот, люди говорили: молодец, мо, твердая рука! Сколь лет держался у власти — дак, поди-ко, делал не только плохое, было и хорошее. Но ничего не сказала подтянутому товарищу, лишь покивала головою: мало ли что! Муж, дети, о них тоже надо думать. И даже письмо обратно не стала просить: пусть подошьют, куда положено. Она баба простая, работяга, крестьянка, с ней не так просто справдать.

А в другой раз, в конце семидесятых, пыталась даже, как передовик труда, выхлопотать туда турпоездку, в группе, — и были ведь такое группы, и ездили: ей ли там было не место? Вот тогда уж точно бы она все узнала, и хоть привет бы передала! Мария подала заявление, и стала ждать. Дряхленький Леонид Ильич ездил по всему миру, обмусливал каждого деятеля, обнимал даже полицейских, телевизор болтал про разрядку… А с Марией Мокеевной Кривощековой-Буздыриной-Сантуш-Оливейру обошлись на сей раз так: собрали партбюро, и принялись обсуждать ее кандидатуру на предмет выпуска за рубеж в составе туристской группы. Вопрос стоял так: действительно ли гражданка достойна такой высокой чести? Так ли безупречен ее моральный и трудовой облик? Не вздумает ли упомянутая под видом турпоездки поменять страну, уверенно идущую дорогою зрелого социализма, на ложные ценности капиталистического рая? Какой только дряни не наслушалась о себе Мария на этом собрании. И муж-то попивает, и ребята не ярые отличники и активисты, и на ферме-то беспорядок (как будто она его устроила), и помянули то письмо ставленнику Салазара… Отказать. На другой день парторг, встретив ее, подошел и стал вяло объясняться: мо, была установка из райкома, пойми, как же я мог… Мария, начавшая в то время, в надежде на поездку, вспоминать язык, ответила устало: «Ну сколько же можно на вас мантулить, рiсаrоs,[26] идите вы все еn сulо,[27] помру, никуда больше не стану проситься, гады ползучие, роrquеs!..[28]». Но перенесла это очень тяжело: мало, что не отпустили, еще и испозорили ни за что! — и часто стала видеть среди своих безрадостных снов то оливковую рощу, то кукурузное поле, то рожковые деревца, то женщину верхом на муле, то дедушку, рассказывающего о своих подвигах на канонерке «Лимпопо», то слышать голос козодоя из-за закрытых ставень. Так прошел еще десяток лет, проскочила быстрая чехарда с генсеками, Мария с Василием еще пуще постарели, а дети стали совсем взрослыми, разлетелись из родной избы. Вдруг однажды главный совхозный партиец (видно, мучила его все же совесть!), встретив ее так же на улице, загомонил: «Чего ж ты, Мокеевна, не едешь в свою Португалию?! Пора, пора бы уж и наведаться!» — «А што? — робко спросила она. — Опять группу набирают?» — «Какую еще группу! Ты ведь тамошняя, верно? Поди, и родня есть?» — «Не знаю, — отвечала Буздырина. — Может, и есть. Вопше доложна быть, в деревне оставались родственники». «Они тебе сделают вызов, и — вперед! Теперь это просто, поняла? Я помогу тебе написать в посольство, а там уж пойдет дело. А ты привезешь мне сувенирчик, договорились?..». «Вот спасибо, помоги, мил-человек. Мы отблагодарим, ты не беспокойся…». И они сочинили письмо: так, мо, и так, пишет такая-то: в середине тридцатых годов не своей волей, а потому-то и потому-то оказалась в Советском Союзе, жила в детдоме, а с такого-то года работаю в сельском хозяйстве и проживаю в населенном пункте Потеряевка, Маловицынского района Емелинской области, где нашла себя как труженица, активная общественница и мать семейства. Имею такие-то награды, являюсь матерью-героиней. Очень хотелось бы вновь увидать свою историческую родину, страну Португалию, но не знаю, как это оформить, и поэтому решила обратиться к вам за помощью. Если у меня осталась родня, то искать ее надо в такой-то деревне провинции Байшу-Алентенжу, откуда я и сама родом. Может быть, туда вернулась моя мама, Кармела Сантуш Оливейру после окончания испанской войны? Там еще оставался дедушка Карлуш и четырехлетний братец Луиш, нельзя ли узнать о них, хотя дедушка, наверно, уже умер, потому что еще в начале века служил на канонерке «Лимпопо». Еще она помнит маминого брата Антонио Сикейру, и его жену Жулию, тетю Флоринду, тоже какую-то родню — она точно не помнит. Хорошо, если бы вы узнали. Заранее благодарю. Доброго вам здоровья. Жму руки, с огромным приветом Буздырина Мария Мокеевна.

Здесь была пауза приличная: месяца полтора. С посольскими волынщиками вообще очень сложно, им заволокитить любую бумагу, чтобы не отвечать за нее — самое любезное дело; однако через именно такой срок напротив буздыринской избы остановилась черная «Волга», и поднявшийся на крыльцо господин в костюме цвета кофе с молоком поздоровался с открывшей ему дверь Марией на ее родном языке.

— Buеnоs diаs! — ответила она. — Вы к кому? За огурцами, что ли? Счас, счас вынесу…

Буздыринские малосолки славились окрест, и купить баночку-другую наезжали иной раз и городские гости. Однако господин, жестикулируя, прижимая к груди ладони, залопотал вдруг что-то быстрое, полупонятное… В глазах его стояли слезы. Она слушала; в какой-то момент завыла по-бабьи, на всю улицу, обняв руками небольшого размерами гостя и прижав к большой груди.