Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов Страница 9

Ну, так как, сказал Уиттл, как оно ощущалось? Какое оно? — спросил Блумсбери.

Физическое разобщение, о котором мы говорили чуть раньше, сказал Уиттл. Мы желаем знать, как оно ощущается? Главный вопрос это не что ты чувствуешь, а что это значит, рассудительно ответил Блумсбери. Господи Иисусе, сказал Хьюбер, я расскажу вам про мой роман. И что это был за роман? спросил Блумсбери. Девица была из Красного креста, звали ее Бак Роджерс, сказал Хьюбер. Из чего состоял твой роман? спросил Уиттл. Он состоял из того, что мы поднялись на верхушку Крайслер - билдинга и осмотрели город с птичьего полета. Было б о чем говорить, пренебрежительно фыркнул Уиттл, и как все это кончилось? Плохо, сказал Хьюбер. Она что, прыгнула? спросил Уиттл. Нет, это я прыгнул, сказал Хьюбер. Ты у нас всегда был попрыгунчиком, сказал Уиттл. Да, разозлился Хьюбер, я принял предосторожности. Ну и как, спросил Уитгл, раскрылся твой парашют? Со звуком, как когда валится штабель досок, сказал Хьюбер, но она ни о чем не догадалась. Вот и вся любовь, печально сказат Уиттл. Но зато какая чудесная панорама города, заметил Хьюбер. Уиттл повернулся к Блумсбери и сказал: передай нам ощущение.

Мы можем подвергнуть обсуждению значение, сказал Блумсбери, но не чувства. Эмоции существуют лишь постольку, поскольку ты делишься ими со своими друзьями, сказал Уиттл. Каковые, по моему глубочайшему убеждению, суть все, что у тебя осталось в мире, сказал Хьюбер. Дабы успокоить Хьюбера, Уиттл приложил к его лбу, обширному и багровому, носовой платок, смоченный бренди. Однако Хьюбер не желат быть успокаеваемым. Возможно, есть родственники, заметил Уиттл, того или иного рода. Сомнительно, сказал Хьюбер, учитывая его положение, теперь, когда не осталось денег, я рискнул бы сказать, что не осталось и родственников. Эмоции! воскликнул Уиттл, да когда они были у нас в последний раз? Думаю, во время войны, отозвался Хьюбер, когда все эти парни отправлялись на запад. Я дам тебе сто долларов за ощущение, сказал Уиттл. Нет, сказал Блумсбери, я решил, что нет. Выходит, горько сказал Хьюбер, мы достаточно хороши для массовки в аэропорте, чтобы твоя жена не плакала, но недостаточно хороши, чтобы ты поделился с нами своими переживаниями. Да при чем тут хороши-не хороши? — отмахнулся Блумсбери, обдумывая тем временем фразу Уиттла, что друзья семьи суть все, что у него осталось, утверждение крайне огорчительное, хотя, если не кривить душой, возможно, и верное. Господи, воскликнул Уиттл, да что же это за человек? А Хьюбер сказал: говнюк!

Как-то в кино, вспоминал Блумсбери, экранный Тьюсди Уэлд вдруг повернулся, посмотрел ему прямо в лицо и сказал: Ты хороший человек. Ты хороший, хороший, хороший. Он тут же встач и вышел из зала с сердцем, поющим от счастья. Однако при всей сладостности той ситуации она ни на вот столько не помогла ему в ситуации нынешней. И это достопамятное воспоминание ничуть не помешало друзьям семьи остановить машину под деревом и бить Блумсбери по лицу сперва бутылкой из-под бренди, а затем монтировкой, бить, пока не вышло наружу скрываемое ощущение, в форме соленой воды из глаз, черной крови из ушей и самых разнообразных слов изо рта.

СКАЖИ ТЫ МНЕ

Хьюберт подарил Чарльзу и Айрин на Рождество очаровательного младенца. Младенец оказался мальчиком, звали его Пол. Чарльз и Айрин много лет мечтали о ребенке, так что подарок пришелся очень кстати. Они стояли у колыбельки и не могли оторвать глаз от Пола. Это был прелестный ребенок, черноглазый и темноволосый. Где ты его взял? — спросили Хьюберта Чарльз и Айрин. В банке, — сказал Хьюберт. Этот озадачивающий ответ несколько озадачил Чарльза и Айрин. Взрослые пили глинтвейн. Пол наблюдал за ними из колыбельки. Хьюберт еще раз порадовался, что сумел порадовать Чарльза и Айрин. Они выпили еще глинтвейна.

Родился Эрик.

Хьюберт и Айрин состояли в тайной связи. По их глубокому убеждению Чарльз не должен был ничего знать. Поэтому они купили кровать и поставили ее в другом доме, доме, находившемся в некотором удалении от дома, где жили Чарльз, Айрин и Пол. Новая кровать была немного узковата, однако вполне удобна. Пол задумчиво поглядывал на Хьюберта и Айрин. Связь продолжалась уже двенадцать лет и считалась весьма успешной.

Хильда.

Чарльз наблюдал за взрослением Хильды из окна. Сперва она была совсем крошкой, затем четырехлетней девочкой, прошло двенадцать лет, и ей стало столько же, сколько Полу, шестнадцать. Какая прелестная девочка! — думал про себя Чарльз. Пол был вполне согласен с Чарльзом, он уже неоднократно покусывал соски прелестных хильдиных грудей. Хильда считала себя значительно взрослее почти всех ровесников Пола — но не самого Пола.

Сын Хьюберта Эрик хотел Хильду, но ему не светило.

Пол забирался в подвал и там, при тусклом свете свисающей с потолка лампочки, мастерил бомбы. Бомбы делались из высоких жестянок из-под пива «Шлитц» и вязкой, на манер пластилина субстанции, тайну которой Пол хранил в тайне. Ровесники Пола покупали эти бомбы для швыряния в своих отцов. Бомбы не причиняли отцам особого вреда, а только их пугали. Торговала бомбами Хильда; выходя на улицу, она прятала их под черным свитером.

Хильда спилила яблоню, росшую на заднем дворе. Зачем?

— Ты знаешь, что Хьюберт путается с Айрин? — спросила Хильда. Пол кивнул.

Потом он сказал:

— А мне все равно.

В Монреале они бродили по зеленому снегу, оставляя следы, похожие на кленовые листья. Пол и Хильда задавались вопросом: «В чем чудо?» «В чем чудо, вот ведь в чем вопрос», — думали Пол и Хильда. Обитатели Монреаля относились к ним очень дружелюбно, так что они обдумывали свой вопрос в атмосфере дружелюбия.

Ясное дело, Чарльз знал о связи Хьюберта и Айрин с самого начала. Но ведь Хьюберт подарил нам Пола, говорил он себе. Он не мог понять, зачем Хильда спилила яблоню.

Эрик сидел в одиночестве.

Пол положил руки на плечи Хильды. Хильда закрыла глаза. Они держали друг друга в объятиях и обдумывали свой вопрос. Франция!

Айрин купила для всех пасхальные подарки. Откуда мне знать, на какой части пляжа будет лежать Розмари? — спросила она себя. Черный скелет яблони, так и торчавший у Хильды на заднем дворе, побелел.

Диалог Пола и Энн.

— Ну что еще тебе взбрело на ум? — возмутилась Энн. — Ты бы хоть подумал, что говоришь.

— Тоже мне, Гиацинтовая Девочка! Иди, торгуй своими гиацинтами.

— Это портрет, — сказал Хьюберт, — составленный изо всех пороков нашего времени во всей полноте их развития.

Эрикова бомба оглушительно громыхнула прямо под ногами у Хьюберта. Хьюберт перепугался. Так что же решено? — спросил он у Эрика. Эрик не смог ответить.

Айрин и Чарльз говорили о Поле. Я вот все задумываюсь, как он там во Франции, — задумался Чарльз. А я задумываюсь, полюбила ли его Франция. Айрин снова задумалась про Розмари. Чарльз задумывался, не была ли бомба, брошенная Эриком в Хьюберта, изготовлена его пасынком Полом. А еще он задумался о странном слове «пасынок», не заставлявшем его прежде задумываться. Как это — «в банке»? — задумался он. Что означали эти слова Хьюберта — «в банке»? — спросил он у Айрин. Понятия не имею, — сказала Айрин. Дрова в камине трещали и сыпали искрами. Вечерело.

В датском городке Силкеборге Пол задумчиво созерцал Хильду. Ты любишь Ингу, — сказала Хильда. Пол тронул ее за руку.

Розмари вернулась.

Пол взрослел. Ну и раздолбай же он, этот Эрик, — посочувствовал он.

2

Вот какая любовь соединяла Хьюберта и Айрин: — Это вполне приличная кровать, — скзала Айрин Хьюберту, — Разве что малость узковата.

— Ведь ты знаешь, что Пол мастерит у вас в подвале бомбы, верно? — спросил Хьюберт.

Одетая в красный свитер Инга расчесывала свои длинные, золотистые волосы.

— Как фамилия этого писателя, который написал все эти книжки про собак? — спросила Розмари.

Хильда сидела в кафе и ждала Пола, он возвращался из Дании. К ее столику подошел Говард. Уйди, Говард, — сказала Говарду Хильда, — я жду Пола. Да ладно, Хильда, — уныло пробубнил Говард, — позволь мне присесть здесь хоть на минутку. Только на минутку. Я не буду к тебе вязаться, надоедать. Я просто хочу посидеть за твоим столиком, побыть рядом с тобой, вот и все. Знаешь, а я ведь был на войне. — Ну садись, садись, — вздохнула Хильда. — Только не трогай меня руками.

Чарльз написал стихотворение об Эдварде, собачке Розмари. Секстинами.

— Папочка, а почему ты решил написать это стихотворение про Эдварда? — восхищенно спросила Розмари. Потому, — сказал Чарльз, — что тебя не было с нами.

Эрик слонялся по Йельскому университету.

Айрин сказала: «Хьюберт, я тебя люблю». Хьюберт сказал, что он очень этому рад. Они лежали на кровати в том доме, думая об одном и том же, о зеленом снеге Монреаля и о черноте Черного моря.