Сергей Морозов - Великий полдень Страница 93

Забастовки не подавлялись, демонстрации не разгонялись, а блокады магистралей и путей сообщения не прорывались. Армия в народ без нужды не стреляла и в карательные экспедиции понапрасну не пускалась. Что же касается любых проявлений социальной напряженности или массовых волнений, вплоть до мятежей, упомянутой партизанщины и революций местного масштаба, то последним предоставлялось вспыхивать, разгораться, чадить и потухать своим естественным порядком. Даже если на местах усилиями противоборствующих сторон создавались незначительные ополченческие отряды на это смотрели сквозь пальцы. Пусть стреляют, пока патроны не кончатся. Лишь бы не в сторону армейских блокпостов.

Проблемы, возникавшие при разного рода мятежах и всяческих карманных переворотах, расхлебывали местные же власти, а также само бунтующее народонаселение. Иначе говоря, каждый отдельный член общества и все общество в совокупности были предоставлены самим себе. Местные администрации, профсоюзы, отделения политических партий, руководители предприятий были брошены в стихию народной воли и могли рассчитывать исключительно на собственные силы. В этой связи особую роль играли органы самоуправления, которые в пору волнений появлялись, реформировались и сменялись с необычайной быстротой.

Военные хранили олимпийское спокойствие, равнодушно взирая на мелкие разборки и столкновения. Не делали и попытки развести конфликтующие группировки. Они рассуждали вполне логично: пожгут пожгут, пограбят пограбят да и, в конце концов успокоятся же когда-нибудь, — и снова жизнь потечет в спокойном русле. Даже если после таких катаклизмов оставались одни руины и выжженная земля, жизнь мало помалу все равно возвращалась. Сначала в виде натурального хозяйства, а затем и виде очередного экономического чуда.

Существовали, впрочем, особо неблагоприятные местности, что то вроде проклятых черных дыр или чумных геополитических проплешин, где с незапамятных времен не выдыхаясь и не прерываясь бурлило экстремальное кипение, но они, эти проплешины, были обнесены надежными заслонами и абсолютно изолированы друг от друга и от здоровой части общества, жили в режиме карантина во избежание распространения заразы.

Действующая схема глобальной безопасности являлась абсолютно законной, так как в свое время была утверждена парламентом. Сам парламент был распущен еще при прежнем управителе, а выборы нового парламента вроде бы не заладились. Потом о парламентский выборах и вовсе позабыли. Как, впрочем, и о самом парламенте…

Что не говори, а с тех пор, как я выбрался из своей скорлупы и сделался общественным деятелем, мой кругозор существенно расширился. Чем дольше я вращался среди разных людей, тем яснее виделись мне наши политические горизонты. Стоило мне немного оглядеться вокруг себя, как я почувствовал, что по настоящему отчетливо разобрался в ситуации. Никогда еще я до такой степени не понимал все нюансы политической жизни и расстановку сил. Без громоздких схем и формул, без каких бы то ни было эзотерических теорий и метафизики я на пальцах мог объяснить, в чем заключается вся тайна нашей современной истории со всеми ее движущими силами, случайностями и закономерностями.

Слабость нынешнего государства была больше, чем слабость. Государством называли то, что таковым по сути не являлось. Государственные органы утратили даже свою внешнюю декоративность, и государство более не являлось ни диспетчером, ни арбитром, ни карателем, ни палачом. Существование рядового члена общества предельно упростилось. Местные органы самоуправления были скоры как на суд, так и на расправу. Внутри замкнутых производственных предприятий и торговых структур всецело распоряжались хозяева. На любой ступени государственной системы все дела решались либо при помощи подкупа, либо посредством родственных связей. Все, что когда то представляло собой разветвленную бюрократическую систему, давно кануло в Лету. Те, кто в свое время протестовал против засилья бюрократии, теперь могли торжествовать, поскольку абсолютная коррупция истребила какой бы то ни было приоритет закона. Внешне все оставалось по прежнему (то есть тюрьмы, суды, прокуратуры, управы, мэрии и т. д.), однако государство как организм утратило нечто такое, что составляло его сущность. Было нарушено, утрачено… но — что? Нечто всепроникающее, всесвязывающее и всесильное. Была разорвана нить, на которую прежде нанизывались бесчисленные бусинки звенья. Улетела, истребилась душа всякого государственного организма — власть. Бусинки рассыпались. Общество распалось на атомы. В пространстве воцарился тот самый девственный хаос, о котором наверно когда то мечтали наивные анархисты.

Я не без ехидства поглядывал на моего коллегу по идеологической комиссии профессора Белокурова, который по прежнему предпочитал оперировать мистическими категориями и конструировал свои алхимические теории, которые, в свою очередь, забрасывались в широкие массы интеллигенции его супругой, богемной профессорской половиной. Профессор подсчитывал пропорции и степени вероятностей. Он пытался представить современную политическую волю в виде сходящихся и расходящихся математических рядов, в сонмах и множествах рациональных и иррациональных чисел. В этом не было никакой надобности. Я был убежден, что, сколько ни жонглируй цифрами, черт с рогами и копытами, если бы он вдруг снова вынырнул из омута времени, будет все тем же чертом с рогами, даже если у него на лбу не три, а тридцать три шестерки.

Если уж на то пошло, вся нынешняя метафизика заключалась в феномене объединения двух идей — Москвы и России. Центр всяческой активности помещался теперь в Шатровом Дворце, из недр которого, словно из вновь народившегося архитектурно космического пульсара квазара, выплескивалась положительная организующая энергия. Вот и вся метафизика. И мне, как никому другому, это было совершенно очевидно. С закладки первого камня в фундамент Москвы я мог наблюдать в действии великий принцип архитектурной гармонии. Москва была воздвигнута в самом центре мира, посреди однородного, аморфного скопища пространств, как нельзя лучше подходящего для созидания новой вселенной. Именно от стен Москвы в силовом поле великой архитектуры должно было выкристаллизоваться, возродиться и воссоздаться в новом качестве такое понятие как государственная власть.

На последнем перед выборами заседании России много говорили о положении в стране и о том, что в сознании общества да и всего народа Россия и Москва стали неразрывными понятиями. Представители комитетов и секций выступали с итоговыми докладами. От нашей группы выпало выступать мне. Я раскрыл публике глаза на ожидающие нас блестящие перспективы как цель всякой архитектуры и опять сорвал аплодисменты.

Вот уже несколько недель слияние Москвы и России было для телевидения и прессы темой номер один. Большинство делегатов находилось в состоянии близком к эйфории и не обращало внимание на то, что в течении последних дней стала появляться информация о том, что на заседаниях правительства вдруг принялись обсуждать ситуацию вокруг Москвы.

А между тем эта новость имела дурной запашок.

До сего времени официальные власти предпочитали не замечать и вообще никак не комментировать деятельность России… И вот теперь самые разные высокопоставленные чиновники, причем не только, из числа мертвых душ, которых даже не сочли нужным приглашать в Россию, дабы не обременять новое движение унылым балластом, вдруг ожили и в один голос принялись выражать странно ревнивую обеспокоенность тем, что Москва и Россия имеют тенденцию изолироваться не только от столицы, но и от всего мира. Что в этом, мол, проявляется политический и общественный эгоизм Москвы, ее снобизм и высокомерие и что Москва явно начинает претендовать на особый статус, да что там — она фактически стала государство в государстве! В прессе и на ТВ была развернута целая дискуссия по поводу того, насколько с точки зрения конституции правомерно, что в предвыборной компании некая самозваная общественная организация, прикрываясь демагогическими заявлениями о своей лояльности, фактически выступает от лица самого государства и даже присвоила себе право насаждать некую собственную идеологию. Договорились даже до того, что популярность нашего народного кандидата искусственно раздута, что найдутся, мол, и другие, о чем, якобы, свидетельствуют соответствующие общественные опросы. Петрушка, первый помощник Феди Голенищева, частенько нырял в правительственные кулуары и доносил патрону, что все это время велась интенсивная секретная работа по укреплению позиций неких альтернативных кандидатов и что самого патрона всячески пытаются выставить политическим выскочкой и клоуном. Папа был особенно раздражен, если не взбешен, неожиданными «телодвижениями» агонизирующего правительства. Мне было известно, что он специально консультировался по этому вопросу с Федей Голенищевым и убедил нашего кандидата, что тот не только вправе, но даже и обязан достойно ответить на вызов и происки врагов и завистников. «Если им не нравится, что Москва превращается в государство в государстве, — говорил Папа, обнаруживая не только темперамент, но и то, что успел изрядно поднатаскаться в политической терминологии, — значит мы должны заявить о том, что Москве действительно пора провозгласить себя единственным и неповторимым государством, которое сплотит вокруг себя любые дикие территории и пространства!»