Отцы - Бредель Вилли Страница 15

— Но виновны не солдаты, которых привычка к рабскому подчинению и страх перед военно-полевым судом вынудили взяться за работу палачей, — нет, солдаты не могут нести ответственность за преступление правящих классов по ту и по эту стороны Рейна. Прямые виновники — это офицеры, сынки богатых помещиков и промышленных тузов.

Шум и смятение. Все вскакивают, слышны крики, угрозы… Когда Хардекопф поднялся, он увидел, что один из полицейских стоит возле трибуны и что-то говорит оратору.

— Что случилось? — спросил Хардекопф со стесненным сердцем. — Что там такое?

— Полиция распустила собрание!

— Но почему же?

— Почему? Потому что они не хотят слышать правды.

Кругом раздавались крики:

— Продолжайте! Продолжайте!

И Хардекопф тоже кричал:

— Продолжайте! Продолжайте! — Кричал восторженно, настойчиво.

О, теперь он мог бы часами слушать Августа Бебеля, целые дни он слушал бы его.

— Продолжайте! Продолжайте!

Хардекопфа оттеснили к дверям. Он спрашивал у всех, что надо сделать, чтобы стать членом социал-демократической партии. Куда обратиться? Но ответа на свои вопросы не получил.

На улице выгнанных из зала людей встретила конная полиция. Верховые безжалостно врезались в толпу, размахивали обнаженными шашками и орали: «Разойдись!.. Разойдись!..»

5

Пробужденный Августом Бебелем интерес к политике, да и самая поездка в Дюссельдорф, мимо доменных печей, шахт и заводов, в незнакомый город, вызвали у Иоганна Хардекопфа желание повидать свет, не оставаться до конца дней своих в сером и мрачном Бохуме.

Молодой социал-демократ Иоганн Хардекопф отправился странствовать, побывал на Рейне, в Вестфалии и добрался до Северной Германии. Работу он находил легко: после победоносной войны повсюду, в промышленности и торговле, начался подъем. Хардекопф несколько лет работал в Дюссельдорфе, Кельне, Билефельде, Брауншвейге и Ганновере. В Ганновере, в этом старом вельфском городе, его застал закон о социалистах, который с первых же дней стал проводиться в жизнь с истинно прусской жестокостью. Многие из друзей, которых приобрел и научился ценить Хардекопф, вынуждены были покинуть насиженные места, а иные, простившись с континентом, целыми семьями эмигрировали в Америку. Хотя самому Хардекопфу не приходилось пока страдать от преследований полиции, он тоже подумывал: не уехать ли в Америку? Очень уж соблазнительно было то, что рассказывали о сказочном Новом Свете. Кое-какие сбережения у него имелись. На проезд в трюме хватило бы.

Был чудесный воскресный день августа 1879 года, когда Хардекопф приехал в Гамбург. С первого же мгновения жизнь в этом вольном ганзейском городе показалась ему не только на редкость привлекательной, но и много свободней и беспечней, чем в любом из городов, где он побывал. Оставив свой незамысловатый багаж в заезжем доме у Ганноверского вокзала, Хардекопф пошел бродить по портовым улицам и переулкам, он разглядывал дома и людей, каналы и портовые сооружения, огромные склады и бесчисленные суда, стоявшие в гавани: внушительные колесные пароходы и огромные, четырех- и пятимачтовые парусники. Как завороженный, глядел он на моряков. В холщовых куртках и высоких блестящих от ворвани кожаных или резиновых сапогах, с короткой трубкой во рту, они размашистым, тяжелым шагом неторопливо, враскачку шли по узким улочкам. На лавочках у ворот маленьких, покосившихся островерхих домов сидели с вязаньем женщины в широких пестрых юбках, а подле них курили трубки мужчины. Из матросского кабачка доносились звуки гармоники. Хардекопф стоял у входа и слушал, но войти не решался. По-воскресному тихо было на этих тесных улицах; городской шум не доносился сюда, лишь изредка в гавани ревел пароходный гудок. Хардекопф проходил мимо старинных торговых домов, и, хотя по случаю праздника все было наглухо закрыто, в воздухе носились всевозможные запахи: то вдруг запахнет перцем и пряностями, то рыбой, то кожами. Он без устали бродил по этому старому портовому городу, дивясь на его обитателей — портовых рабочих, моряков, рыбаков, приказчиков, служанок, возчиков, разодетых по-воскресному. Идя все дальше и дальше, к центру, мимо огромных церквей, колокольни которых придавали городу особое своеобразие, он неожиданно очутился у озера, лежавшего в самом центре города. Вокруг озера, обрамленного зелеными аллеями и скверами, высились дома, по зеркальной водной глади плавали маленькие светлые пароходики, множество парусных и весельных лодок. Тут уж Хардекопф решил, что он и впрямь попал в сказочное царство… Он приехал сюда из темного, закопченного Бохума, где тысячи людей всю жизнь с утра до ночи работают под землей и только по воскресеньям видят солнце и небо. И вдруг перед ним город, который, как ему показалось в этот первый день, весь сияет чистотой и лучится светом, словно сложенная из кубиков гигантская игрушка. А он еще хотел в Америку ехать! Вот бы где ему родиться, вот бы где жить и работать! Хардекопф снял шляпу и, держа ее в руках, оперся о парапет Альстердама. Он смотрел вдаль, на Юнгфернштиг, на эту набережную, о которой он так много слышал, потом перевел взор на большой мост в конце озера, напротив Юнгфернштига. Оттуда двигалась огромная толпа. Кто эти люди? Что им надо? Хардекопф пошел навстречу процессии. Приблизившись, он услыхал звуки духового оркестра. Траурная мелодия — значит, хоронят кого-то. Процессии не видно было конца; за гробом шло не менее десяти тысяч человек, большей частью мужчины.

Солнце сияло на безоблачном небе, все цвело и зеленело вокруг. Там, внизу, в порту, люди сидели возле своих домов, болтали и курили, а здесь, в центре города, двигалась бесконечная траурная процессия. Кто же умер? Наверное, какой-нибудь сенатор или вообще известный в городе богач.

Хардекопф спросил у прохожего, стоявшего рядом с ним на краю тротуара: кого хоронят? И кто эти люди, которые идут за гробом?

— Социал-демократы, — ответил тот, сильно упирая на «о».

Хардекопф взглянул на прохожего с недоумением. Этот человек, конечно, подшутил над ним. Против социал-демократов издан «исключительный закон», сотни людей во всех германских городах арестованы, тысячи сосланы. Ни одна социал-демократическая газета не выходит, малейшее проявление сочувствия к социал-демократам именуется государственной изменой, а тут его уверяют, что эти марширующие среди бела дня тысячи людей — социал-демократы. Быть того не может! Хардекопф нисколько не сомневался в том, что над ним просто подшутили.

Но вот он увидел знамя. Стоящий рядом человек обнажил голову. Хардекопф поспешно сорвал с головы шляпу. В самом деле, красное знамя, из пурпурного бархата! Хардекопф не мог прийти в себя от изумления. Возможно ли? Неужели?

Он прошел еще несколько шагов и обратился снова к какому-то прохожему, тоже обнажившему голову перед знаменем.

— Простите, пожалуйста, но я приезжий, только сегодня прибыл, не скажете ли вы мне: кто умер?

— Август Гейб, — отвечал прохожий.

Хардекопф никогда не слышал этого имени. Не сенатор ли? Но сенатора социал-демократы не станут провожать.

— Не можете ли вы мне сказать, кем он был, этот Август Гейб? Я не знаю такого. Буду вам очень признателен, если вы…

Незнакомец обернулся к нему и сказал:

— Это один из известнейших в Гамбурге социал-демократов.

Хардекопф кивнул на процессию.

— А… А это все — социал-демократы?

— Ну конечно, а кто же еще!

— Я тоже социал-демократ, — громко воскликнул Иоганн Хардекопф. — Я из Бохума, из Рурской области, а мне можно с ними?

И он присоединился к шествию. Это была, казалось Хардекопфу, не траурная процессия, а боевая демонстрация протеста против подлых преследований, свидетелем которых он был в других городах. О, он давно уже решил, что ни в какую Америку не поедет, а поселится в этом — и только в этом — городе.

Иоганн Хардекопф нашел себе работу на верфях Штюлькена. Год спустя и в Гамбурге, как и следовало ожидать, было введено чрезвычайное положение, и социал-демократическая партия была запрещена. Но сразу же, точно грибы после дождя, выросли всякого рода ферейны, союзы и общества. Это была форма самозащиты рабочих, которые после запрещения их партии стремились сохранить связь между собой. Возникали ферейны увеселительные, сберегательные, певческие, театральные, ферейны для самообразования, ферейны любителей ската и кеглей, общества содействия курильщикам трубок и общества по изучению солнечного затмения. Большинство этих организаций носило имена, ясно отражавшие убеждения их основателей и членов. Например: певческий ферейн — «Единодушие»; клуб любителей кеглей — «Tabula rasa»;[7] ферейн для самообразования — «В знании — сила»; ферейн любителей шахмат — «Мат королю». Сберегательный ферейн, одним из основателей которого был Иоганн Хардекопф, назвали «Майский цветок», в знак того, что старый социал-демократический дух и в этом новом обличий должен зеленеть и цвести, как месяц май.