Отцы - Бредель Вилли Страница 3

Бредель дает и большую портретную галерею женщин. Центральное место в ней занимает мудрая Паулина, привлекательный и вечный образ хранительницы семейного очага. Женщина-подруга, мать, товарищ — или собственница, хищница, готовая вывесить национальный флаг при сообщении о новой победе на фронте — таковы полюса, крайние противоположности. А между ними — целая вереница типов, метко схваченных, обрисованных скупыми и точными штрихами.

В жизни семьи на протяжении романа происходит много событий: рождаются дети, справляются свадьбы, отмечаются праздники. И этому обычному существованию Бредель на страницах своего романа уделяет не меньше места, нежели политике. Но все же именно в общественной сфере прежде всего раскрывается человек. И потому многие (это, в основном, «знакомые») действуют в романе только как выразители политической позиции, которая раскрывается в диалогах и спорах с основными персонажами, помогая последним полнее проявить себя.

Таков, например, литейщик Менгерс, принадлежащий левому крылу социал-демократии; он наиболее трезво оценивает положение в партии, о чем неустанно твердит старику Иоганну, зарождая и в нем сомнение. Таковы и Шенгузен, Титцен, Крумгольц — чиновники профсоюзного движения, первыми предавшие его идеалы, в верности которым истово клялись совсем недавно. Таков, наконец, Папке, злой гений Карла Брентена — мошенник и вор, прикрывающийся пышными фразами.

Когда разражается гроза — призыв к мобилизации и сообщение о начале войны — мир преображается. Для Бределя закономерно то, что именно теперь в людях проявляются скрытые ранее качества: предатель — предает, честный укрепляется в своей честности. Именно в это время раскрывается по-настоящему и Карл Брентен. Пусть в его непреклонном отказе встать, когда в Доме профессиональных союзов играют националистический гимн «Германия, Германия превыше всего», есть элемент позерства, все же он — тот единственный, кто не теряет человеческого достоинства в создавшейся ситуации.

Начало войны обострило в душе старика Хардекопфа давно накапливавшееся чувство вины. До последней минуты он верил, что социал-демократии удастся предотвратить катастрофу. И то, что она произошла, подорвало последние его силы. Иоганн Хардекопф уходит из жизни, жестоко упрекая и коря самого себя, глубоко сокрушаясь о задуманном, но не свершенном.

Бредель посвятил роман «Отцы» (как и всю трилогию) истории своей страны, представленной жизнью и судьбами членов большой рабочей семьи. Одной из важных вех этой истории стала Ноябрьская революция, определившая дальнейший ход развития Германии (о ее трагическом поражении повествуется в романе «Сыновья»). Уже в «Отцах» некоторые герои трилогии сомневаются в народном характере политики той партии, в которой они состоят. События 1918 года, революция, остановленная на полпути предательством руководства социал-демократии, стали одной из причин, обусловивших возможность двенадцатилетнего фашистского господства. Историю Германии, ее пружины и движущие силы показывает Бредель в своей трилогии. Труднейшие испытания рождают новых героев — борцов. Таким становится в третьем романе Вальтер Брентен, внук главы рода Иоганна Хардекопфа.

Историзм трилогии Бределя и художественно наиболее совершенного первого романа бесспорен. Вместе с тем, роман «Отцы», который в дни своего выхода в свет оказался произведением злободневным, звучит предупреждением и сегодня. Он безжалостно напоминает о тяжких уроках прошлого Германии. Он показывает, что от мещанской самоуспокоенности до предательства идеалов гуманизма расстояние очень коротко. Он говорит о том, что во внешне благополучном и бездумном существовании теряется моральная и классовая ответственность. Эти сугубо политические мысли звучат убедительно и весомо именно потому, что облечены в форму мастерски написанного романа.

До конца дней Вилли Бредель радел о судьбах своей родины. Последние два десятилетия его жизни прошли в Германской Демократической Республике. С головой окунулся он в строительство новой жизни. Его деятельность чрезвычайно многообразна: он был избран в члены ЦК СЕПГ, стал вице-президентом, а позже и президентом Академии искусств ГДР, организовывал издательства, руководил журналами, выпускал одну за другой собственные новые книги, работал с талантливой молодежью. Многие из тех, кто сегодня представляет литературу ГДР, обязаны Вилли Бределю своими первыми успехами.

Этого человека, прожившего столь суровую и многотрудную жизнь, годы и горести не ожесточили. О нем написано немало воспоминаний, проникнутых необычайной теплотой, почтением и признательностью. Его открытость, прямоту, чистосердечие не забыли те, кому довелось с ним встретиться, а «родные и знакомые были у него от Эбро до Волги, а то и дальше», — как шутил поэт Пауль Винс. И сама его биография была уроком, примером.

Его литературное наследие также несет в себе ценный, содержательный урок. Вилли Бредель принадлежит к тем художникам XX века, кто сумел в эпоху бурь и крушений, в беспросветной ночи фашизма, сохранить веру в человека и выразить ее в слове. И где ни доводилось ему жить, на каких баррикадах и фронтах ни пришлось сражаться, он был убежден в победе — в грядущем освобождении своего отечества.

Одна из последних книг Бределя названа «Между башнями и мачтами» (1961), эта книга о Гамбурге. Родному городу, его неповторимому и милому сердцу писателя облику посвящено немало страниц и в романе «Отцы». Заснеженные островерхие крыши, бегущие желтые трамваи, вязы вдоль набережной Альстера, золотые венцы древних башен, мокрые булыжные мостовые, портовые извилистые переулки, дымчато-серые тучи, гонимые резким норд-остом, холодные туманы, протяжные гудки океанских пароходов в гавани — поистине Бредель создал свою «симфонию большого города»!

Но дорог Гамбург был ему и другим: людьми, которые там жили, думали, работали. Бредель сделал их персонажами своих книг — и ввел в литературу нового, трудящегося и борющегося героя. В этом — тоже дань любви к рабочему Гамбургу, городу отцов.

М. Зоркая

Часть первая

КАРЛ БРЕНТЕН НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ

Глава первая

1

— А теперь убирайтесь! Уби-райтесь! С ума с вами сойдешь!

Три женщины, стоявшие возле постели роженицы, испуганно метнулись к дверям, словно опасаясь, что вот-вот на них обрушится град побоев. За ними ринулась было и кривобокая фрау Рюшер.

— Рюшер!.. Ты, Рюшер, стало быть, останешься! — говорит фрау Хардекопф уже несколько спокойнее. На мгновенье ее самое удивляет это «ты». — Подежурь возле Фриды, а я приведу акушерку. Никого сюда не пускать! — И фрау Хардекопф пулей вылетела вон.

Никогда еще она так быстро не сбегала с этой крутой лестницы. Широко шагая, она идет, почти бежит по Штейнштрассе… «Слыханное ли это дело! Стоят столбом, только ахают да причитают! И Рюшер туда же — умная голова!»

Неподалеку, через десять домов, живет акушерка Нигус, Генриетта Нигус, дипломированная акушерка, которая еще у самой фрау Хардекопф принимала младшего сына. Ее советом не следует пренебрегать и до родов.

Фрау Хардекопф рванула звонок. По квартире разнеслась трель — точно перезвон колокольцев в стаде коров. Но никто не откликнулся. Фрау Хардекопф еще раз дернула звонок. Опять — никого.

— Безобразие! — возмутилась она. — У акушерок кто-нибудь постоянно должен быть дома. Ну, она у меня еще попляшет!

Куда теперь? Она снова выбегает на улицу, соображая, что же предпринять. Фрау Хардекопф уже более или менее примирилась с мыслью, что на худой конец придется ей действовать самой. Не так уж она неопытна. Но ведь всегда возможно осложнение, что тогда? Нет, во что бы то ни стало нужно найти акушерку. Где-то здесь, конечно, должны быть еще акушерки; она смутно припоминает таблички с надписью: «Помощь роженицам», но точно представить себе, где их видела, не может. Не очень-то она ими интересовалась. Ей, надо надеяться, уже не придется прибегать к помощи повивальных бабок. Вдруг она замечает шуцмана. Вот кто должен знать!