Когда нет прощения - Виктор Серж Страница 30

– Нет, брат, дорога-то продолжается.

– Все шутишь! – усмехнулся шофер.

«Нет ни права жить, ни права умереть», – подумала Дарья, настолько продрогшая, что едва могла идти. «Где мы, Клим?» «Около Таврического дворца». Красивый богатый квартал прошлых лет, выстроенный вокруг небольшого дворца с куполом и белым перистилем; поэзия парка, пруда, ив, берез, история славных дней Семнадцатого. Остались лишь высокие камни мертвого города. Но этот некрополь был населен настороженными душами. Неожиданно из мрака возник человек, и отрывистый голос приказал: «Ваши документы, граждане». Хриплый женский голос. «Командированные, бумаги действительны в течение суток», – объяснил Клим. Женщина, до самых глаз закутанная в овчину, навела на них дуло короткого карабина. «Выпей», – протянул ей флягу Клим. Прежде чем согласиться, она осветила фонариком два лица, они внушили ей доверие. «И свое лицо покажи», – тихо сказала Дарья. Женщина с карабином направила робкий свет на себя. Суровые черты лица, серая кожа, широкие черные ноздри, маленькие вострые глаза, тоже черные. «Ну вот, – произнесла она, согретая глотком спирта, – я и похорошела!» Смех ее прозвучал горько. Затем сказала: «Не идите по улице, наткнетесь на артиллерийский пост, с ними лучше не связываться… Лучше пробирайтесь через развалины, только не упадите в воронку, осторожно…» Она указала рукой во мрак и какое-то время шла рядом. «Эти места мне уже знакомы», – любезно сказал Клим. Но тут же едва не упал, споткнувшись обо что-то мягкое. «Это же…», – он сдержался, чтобы не сказать «труп». Все трое склонились над распростертым человеческим телом. «Когда я проходила здесь в прошлый раз, его не было, – пробормотала патрульная. – Все время одно и то же…»

Лампа осветила тело женщины в кавалерийской шинели, свет фонарика отразился в открытых неподвижных глазах. «Готова, – произнесла патрульная. – По глазам-то видно… Ходят без разрешения и помирают где-нибудь на пустыре…» «Помирают без разрешения», – заметил Клим. Карманный фонарик на мгновение осветил руки мертвой: правая еще сжимала конец веревки, к которой были привязаны саночки, нагруженные обломками досок и кастрюлькой с заледеневшей водой. «Наверняка жила где-то по соседству», – задумчиво произнесла патрульная. «Голод?» – спросила Дарья. «А что же еще? Ладно, идите. Днем я этим займусь. Вот он, хлеб наш насущный».

И право умереть… «Клим, – спросила Дарья, шагая рядом с юным солдатом, – самоубийства в армии караются?» «Разумеется, когда они неудачны. За эгоизм надо карать, это правильно. И за неловкость…» Они огибали воронку: в глубине снег растаял, виднелась черная вода. Их глаза привыкли к темноте и видели лучше. Они вышли на улицу, безлюдную, но неповрежденную. «Вот мы и дома! – сказал Клим. – Добро пожаловать. Встречаю хлебом-солью, Дарья Никифоровна».

Дарья подняла голову и увидела гладкий фасад пятиэтажного дома, который, казалось, вибрировал; действительно, ветер с тихим шумом колыхал гигантское полотнище. «Любопытная архитектура, да? Завтра полюбуетесь. Леса, ткань, свежая краска, со ста метров не разобрать, правда, все уже знают… Стена рухнула при бомбежке полгода назад… Остались четыре живописные квартиры, где еще можно жить…» Он постучал в качающуюся дверь, фасад заколыхался сильнее. «Кто здесь?» Клим назвал себя, приоткрылось окошко, кто-то раздвинул балки за дверью. Это оказался бородатый старик, ничему не удивлявшийся, похожий на одиноких охотников, которых можно встретить в северных лесах, ни борода, ни взгляд, ни одежда их не изменились со времен скифов. «Все жив, Фрол, старый черт!» – воскликнул Клим. «Прости Господи», – с неожиданной кротостью пробормотал в бороду Фрол. «А остальные жильцы?» – поинтересовался солдат. «У каждого своя доля», – неопределенно ответил Фрол. «Когда кончится эта проклятая война, дядюшка?» Спичка погасла, они больше не видели друг друга. Старый скиф хрустнул суставами. «Никогда, мой мальчик, никогда. Спокойной ночи». Он снова забаррикадировал вход.

Крутая лестница уходила в небо, можно было увидеть облака. Справа, у самого края провала, Клим открыл дверь и закрыл ее за Дарьей. В темноте жилища было не так холодно, но чувствовался запах гниения. Здесь царил сон. Рукой, выделявшейся светлым пятном, Клим провел по белокурым волосам двух детей, спавших рядом в чем-то, похожем на корзину. Их кожа, обтягивающая кости, была такой серой, что они казались мертвыми. Наконец Клим отпер замок и вошел в свою комнату. Зажег церковную свечу, и ее свет, такой слабый, немного развеял мрак долгой ночи. Клим потер руки, сбросил мешки и перевязанные веревкой пакеты. «Будьте как дома, Дарья Никифоровна, сейчас разожжем огонь…» Бывший кабинет был не больше двух квадратных метров. Всю мебель составлял матрас, на который в беспорядке были навалены одеяла, сложенная из кирпича печка с выведенной в стенной пролом трубой и красивый, обитый зеленым бархатом стул. Этот старинный стул, предназначенный для задницы какого-нибудь видного сановника и переживший войны, революции, индустриализации, бомбежки, вызвал у Дарьи безумный смешок. В углу валялись противогазы и немецкие каски. Печка, заполненная обломками паркета, тут же разгорелась. Клим отправился к соседям за водой и поставил ее кипятить. «Прежде чем уходить, я всегда кладу в печку дрова. Люблю комфорт. А если не вернусь, гражданин, который здесь поселится, увидит, что я был предусмотрительным. Это все, что он будет знать обо мне…» Под тулупом он оказался совсем хрупким, «почти мальчик», подумала Дарья, но с погонами и двумя орденами. «Сколько вам лет, Клим?» Он щелкнул каблуками, выпрямился, отрекомендовался: «Младший лейтенант Климентий Гаврилович Рыбаков, двадцать три года, полтора года на фронте, три ранения, три благодарности, бывший аспирант пединститута, в глубине души оптимист, но большой скептик в отношении человеческой натуры». «А я, – откликнулась Дарья, – в отношении человеческой натуры оптимистка, но очень дальнего прицела…» Полевым ножом молодой человек открыл банку американской тушенки. «Тысячи лет вам хватит, дорогой товарищ?» – спросил он.

– Может быть, но не уверена.

– С хорошими психологическими технологиями, да при удачном планировании… Угощайтесь.

Довольная Дарья достала черный, слегка заплесневелый хлеб. Клим был юным исхудавшим атлетом. Тонкий нос выделялся на лице прямой линией; рот, почти без губ, был проведен горизонтальной чертой; казалось, природа попыталась создать схему человека, но ей помешали глаза, большие, глубокие, какими древние иконописцы наделяли святых провидцев… Душа разрушала всю схему. Конечно, Клим не верил в существование души… Душа имеет право отрицать свое существование.

– Тебя следовало назвать Кириллом, Глебом или Дмитрием…, – произнесла Дарья и не окончила фразы, вспомнив о святом убиенном Дмитрии.

– Почему? Имя Клим вам не нравится?

– Да вовсе нет, – сказала она и почувствовала, что краснеет как девочка.

– Имя не имеет никакого значения. Все мы безымянные. Незавершенные.

Молчание сблизило их. Печка дымила,