Когда нет прощения - Виктор Серж Страница 29

– Они голодают, Аким Акимыч.

– А я не голодаю, как вы думаете?

– Не так, как они, Аким Акимыч.

Он плюнул в чернильницу, прежде чем обмакнуть в нее ученическое перо.

– У меня даже чернил не хватает. Газеты я читаю с опозданием на месяц. А траву не видел уже два года.

«Казахи из Ак-Аула вообще ее не видели, – подумала Дарья, – и никогда не увидят.» Она вдруг пожалела этого сварливого отшельника, который, наверно, не доверял даже троим находившимся в его подчинении солдатам-узбекам. «Разрешите, Аким Акимыч, послать вам несколько книг о войне?» «Только не о войне, я и так знаю, что это такое. Что она делает с человеком! В книгах никогда этого на напишут… Лучше о растениях. С картинками, если можно… Какой-нибудь трактат по ботанике».

– Или сказку о Заколдованном лесе?

– …И шепчущих тростниках, товарищ!

Они дружелюбно посмотрели друг на друга. Разве он доставлял ей такое уж беспокойство, этот рыжий, сморщенный, мрачный и хитрый как деревенский колдун Аким, задерживавший почту, окружавший ее немыслимыми подозрениями – и все это лишь для того, чтобы развеять бесплодную тоску и потешить себя иллюзиями, будто живет по-человечески?

* * *

Густо падавшие на аэродром сероватые хлопья снега задерживали наступление ночи. Дарью впервые охватило веселье. Привет тебе, снег, милый снегопад, смягчающий холод, озаряющий самую темную ночь, скрывающий тропы, делающий мир бесконечным, заставляющий выть волков! Ты избавляешь меня от песков пустыни, остающихся в прошлом. От разлагающего бездействия. От погребения заживо. Это становится понятным, когда одна реальность вдруг сменяется другой, умирание – возрождением. После окончания бойни человек, быть может, осознает, что, преодолевая расстояния, воспаряя над континентами и климатическими поясами, он растет, обретает возможность обновления. Возможно, полетами на самолетах будут лечить неврозы, кто знает?

– Военный контроль. Вы что, уснули, гражданка?

– Ну, да, – весело отвечает Дарья.

В занесенном снегом бараке царил ледяной холод; лампа робко противилась ночному мраку. Три сержанта с укутанными в мех костлявыми лицами как будто старались не шуметь. Один тихо разговаривал по телефону. Другой перевязывал правую руку. Третий изучал бумаги. Он фыркнул, услышав снаружи шум, похожий на последний вздох какого-то огромного чудища.

– Не умеют с боеприпасами обращаться, мерзавцы! Каждую ночь одно и то же.

Все бумаги путешественницы были в порядке, но пахли тайной и тюрьмой. Человек с холодной вежливостью окинул Дарью взглядом. В наше время редко выходят из тюрьмы… Но жить там, кажется, можно, через это проходят почти все…

– Вы сможете явиться в комендатуру только завтра… Не хотите переночевать в воинской части? Могу предоставить вам свою койку, гражданка. Там вполне сносно. Я дежурю до утра.

Тут вмешался Климентий, и Дарья поняла, что он ждал этого момента. «Гражданка может прекрасно переночевать и у меня…» Сержант контрольной службы взглянул на них обоих. Ему можно было дать лет двадцать, в его ужасно исхудавшем теле упорно теплилась жизнь.

– Долго были на фронте?

– Целый век.

– Только-то?

– …Разве этого мало? Сами попробуйте.

Дарье не хотелось обидеть его, отказавшись от гостеприимства. «Спасибо, товарищ», – сказала она. Он бросил мрачный взгляд на Климентия и заговорил деловым тоном: «До грузовика метров четыреста. Наденьте маскхалаты, так положено… Никаких папирос». Мы спустились с небес, преодолели расстояния и опасности, а теперь надо надевать маскхалаты, чтобы въехать в ночной город… Эта мысль понравилась Дарье, натягивавшей белое покрывало с капюшоном. Двадцатилетний сержант тихо пропел:

Кому нужны бокалы,

Бокалы без вина?…

Он ступил первым в кружение тихо падавших сероватых хлопьев. Фигуры в маскхалатах становились неразличимы уже в трех шагах. Дарья мысленно продолжила стихотворение, когда-то посвященное одним поэтом (недавно убитым или погибшим на фронте) другому поэту, покончившему с собой[4]. Вот судьба наших поэтов, Старая Русь, Молодая Русь!

Есть ужас бездорожья,

И в нем – конец коню!

И я тебя, Сережа,

Ни капли не виню.

Дарья сумела вспомнить лишь это четверостишие, но были другие строки, в которых сказано все, но какие? Она брела наугад по снегу, серому как пепел. Клим подхватил ее, будто она могла упасть, и Дарья вскинулась, словно в танце. «Что вы сказали?» – прошептал Клим. «Ничего, только вспомнила две строчки…» Он уже отпустил ее, слова, где сказано все, прозвучали в тишине лишь для нее одной:

А кроме права жизни

Есть право умереть.

Она едва не столкнулась с призрачным грузовиком. Ехали медленно, ориентируясь на мерцавшие сигналы на краю земли. Невидимый конвой двигался в безграничной тьме, кружащийся снег заволакивал все вокруг. Неумолимый холод пробирал до костей, мучительно гасил всякое проявление жизни, всякую мысль, кроме надежды на спасение, на тепло. Клим, Дарья, три бесформенных и безликих солдата сгрудились в глубине машины, чтобы хоть как-то согреться. Иногда Дарья видела лишь два больших косящих глаза, зеленых как у кошки, казалось, закипавшие беззвучным гневом. Это длилось долго. Затем из нагромождения меха и ткани высунулась рука и инстинктивно нашла затянутую в перчатку руку Дарьи, сжала ее, и Дарья дружески пожала ее в ответ. «Въезжаем в город», – сказал Клим. Как он догадался? Вокруг ничего не было видно. За выбитым окошком мелькнули черные стены. Грузовик ехал зигзагами, несомненно огибая воронки. Слышались мелодичные отзвуки свистков постовых. Клим отделился от тесной группы. «Эй, товарищ шофер! Останови свой дредноут. Я прибыл в порт». Шофер никак не прореагировал, может, задремал за рулем, а может, захотел позлить того, кто решил, будто прибыл в порт, ибо в этой собачьей жизни плавание никогда не кончается, и конец плавания означает, что пора подыхать. И для нас нет портов! Не найдется даже места на кладбище, если не дать могильщику триста грамм хлеба! Клим умел прикрикнуть, почти не повышая голоса, вместе с закипавшим гневом выплескивая самые ужасные армейские ругательства, звучавшие как непререкаемые команды. Грузовик покачнулся, словно пьяный мастодонт. Клим помог Дарье выйти. Они видели лишь силуэт шофера, похожий на медведя, приплясывающего на месте, чтобы согреться. (Ученый медведь и ископаемый мастодонт…) Снег перестал, в недвижной ночи не было ни проблеска жизни.

– Дурак, – проворчал шофер, – я не мог остановиться раньше, место неподходящее. Провалиться можно. На тебя-то мне плевать, а вот за машину я отвечаю, дурень.

– Что мне, что тебе, что этому гробу на колесах цена одна, и небольшая, – примирительно ответил Клим. – На, промочи горло.

Он протянул флягу приплясывающему человеку-медведю.

– Теперь хорошо, – ответил тот,