Гейвин Максвелл - Лети к своим собратьям, ворон Страница 45

Я всё ещё не мог переехать в Камусфеарну, ибо женщина со своим огромным зверинцем по-прежнему была там, и совсем неясно было, когда же дом освободится.

И последнее лето, которое я предполагал провести в Камусфеарне, быстро уходило.

И тогда я поселился неподалёку от Инвернесса у Ричарда Фрера, который с продажей острова Орнсэй довёл почти до конца свои долгие и славные бои в арьергарде. Я приехал к нему 1 августа, а 4 августа в правом лёгком почувствовал сильную боль.

Дышать я мог только очень поверхностно, а смеяться, либо кашлять было для меня просто агонией. В прошлом у меня были такие же ощущения при поломанных рёбрах и при плеврите. Тут же болело, как при обоих сразу, но так как я знал, чторёбра у меня целы, то посчитал, что это плеврит. 8 августа я получил ожидавшееся приглашение приехать на остров Орнсэй, чтобы обсудить стоимость имущества лично с новым хозяином, и так как нельзя было рисковать задержкой в оформлении продажи, я поехал через всю Шотландию на машине, напичканный обезболивающим настолько, лишь бы только не угробить себя.

Камусфеарна к тому времени освободилась, там остался жить только Эндрю Скот, который присматривал за выдрами, моими двумя шотландскими борзыми Дэрком и Хейзел, и остатками большого кочевого стада, которые та женщина ещё не смогла перевезти на своё новое место жительства: один белый римский гусь, один робкий, но громадный кот, два осла и шесть пуделей.

Итак, я, наконец, вернулся домой, но уже на следующий день стал обильно харкать кровью, а ещё через день уже лежал в стеклянной камере туберкулёзной больницы, и Камусфеарна удалилась как бы за тридевять земель. Казалось, я избежал рака только для того, чтобы заболеть туберкулёзом.

Когда через сутки, совершенно случайно, я узнал, что у меня не туберкулёз, а кровяной тромб в левом лёгком, который, вероятно, был прощальным салютом моих Coccidae, я выписался из больницы по собственному желанию и вернулся к долготерпеливому гостеприимству Ричарда и Джоан Фреров. Мне нужно было находиться поблизости от больницы, чтобы каждые три дня делать анализ крови, так что в Камусфеарну я попал только в самом конце августа. К тому времени там оставался только гусь, кот и четыре пуделя.

Я не добился своей цели в срок или по плану, но всё-таки достиг её.

16 ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАМУСФЕАРНУ

Возвращаясь в Камусфеарну после столь долгого отсутствия, я отметил два явления, хотя по самой своей природе одно из них запечатлелось гораздо быстрее, чем второе.

Я довольно быстро понял, что за девятнадцать лет моего пребывания там мне ещё не доводилось видеть дом и его окружение таким обветшалым и запущенным. Необычайно суровая и влажная зима и наличие огромного количества животных разрушили почти всю штукатурку в помещениях, которые мы пристроили к старому дому, обшитому сосновыми досками, и даже деревянные детали строения были испещрены следами копыт и проворных лап. Листы сухой штукатурки изобиловали дырами, как будто бы их обстреливали, и только следы зубов и когтей вокруг этих дыр свидетельствовали о том, что в результате какого-то непонятного инженерного подвига, их можно отнести к решимости собак выгрызть их. Потолок ванной провалился под грузом собачьей конуры, которую временно запихали на чердак над ней, в окнах были разбиты девять стёкол и сломаны двенадцать щеколд, даже в ванной и уборной.

Ковры и дорожки были так изгажены, что их пришлось сжечь. Как будто бы какая-то всепожирающая туча саранчи пронеслась по дому с заданием всё порушить.

Снаружи положение было не лучше. Морские ветры превратили некогда белые стены в грязно-серые, поросшие местами зеленоватой плесенью грибка. Белый штакетниковый забор перед домом был сломан в нескольких местах, а вдоль дюн между домом и морем валялись груды ржавых банок и бутылок из разметанных, вероятно, ветром, некогда глубоко вырытых нами мусорных ям. Давно уж в Камусфеарне не было энергичного мужчины, который мог бы вырыть глубокую могилу для захоронения несгораемых остатков эры консервированного продовольствия. Хуже, гораздо хуже был ужас, которому я подвержен больше, чем многие другие, что я испытал много лет тому назад ещё в рыболовецком хозяйстве на острове Соэй, в тот день, когда мы обнаружили, что шестнадцать тонн акульей солонины протухли в закрытом солильном баке. Здесь же, в Камусфеарне, кто-то отключил электричество у самого большого из наших морозильников, и рыба в нём стала гнить. В конечном итоге я знаю, что нужно гораздо более тонкое обоняние, чтобы отличить запах 16 тонн тухлого мяса акулы от запаха полутонны гнилой трески.

Заметную лепту в общую картину разрухи внесло наличие и деятельность, как фекальная, так и "топтальная", около сорока голов крупного скота, тучных, неуклюжих животных, которые вытоптали все до единой травинки вокруг дома и превратили всё вокруг в склизкое и вязкое месиво из грязи и навоза. Он разломал хлипкие воротца нашего садика, сжевал и вытоптал несколько оставшихся гладиолусов, которые ещё сохранились среди сорняков на некогда аккуратных клумбах под окнами дома. Они терлись и чесались обо что только можно, и всё скрипело и шаталось под напором их туш. Они, или же что-то в равной степени тяжёлое, проломили балки моста через ручей, и выходили в соседний лесок, так что Эндрю Скоту приходилось значительную часть своего времени тратить на то, чтобы выгнать скотину оттуда и собрать на место. Камусфеарна была в упадке, и преобладали всякие виды грязи, ржавчины и развала.

Эти удручающие признаки были настолько вездесущи, что только через несколько дней я стал замечать и другие приметы, противоречащие первым, которые могли бы составить совсем другую картину. Взяв на работу за тысячи миль отсюда временного работника, с которым даже не был знаком лично, я встретил человека, который оказался в состоянии справляться с положением не только без отвращения, но с уверенностью и даже воодушевлением. Эндрю Скот, чьи письма мы в течение пяти лет подшивали под рубрикой "любитель-подросток" (по содержанию они не очень отличались от остальных, чьи авторы, теперь я твёрдо знаю, оказались бы совершенно непригодными к такой работе), стал принимать образ идеального избавителя Камусфеарны от всех её бед. Бурная погода, сырость, ветры, условия жизни, ставшие совсем примитивными, отсутствие кино и социального общения, исключительно тяжёлая и часто противная работа практически без выходных, ежедневная ходьба по крутой тропинке в Друимфиаклах, часто по щиколотку в грязи и воде, чтобы забрать почту и тяжёлые припасы, заказанные в деревенском магазине, поиски дров на пустынном и холодном побережье под проливным дождём, - всё это было его стихией, и он ни разу не пожаловался и не высказал предположения, что в другом месте ему было бы лучше. Ему всё было легко.

Больше того. Несмотря на то, что ему прекрасно было известно о тех жутких травмах, которые и Эдаль, и Теко нанесли людям в прошлом, и на очевидный риск, которому он подвергался сам, у него была цель и желание ухаживать за ними, водить их на прогулку, быть с ними не в таких отношениях, в каких находится работник зоопарка и его подопечные опасные звери. Я узнал об этом из его не так уж неожиданного, но всё же обескураживающего вопроса:

- А когда я начну водить выдр на прогулку?

Я ответил:

- Я бы не хотел этого вообще, только мне они никогда не угрожали, и только я не боюсь их. Я не хочу никого подвергать возможно сильной травме.

Но его такой ответ не устраивал, он даже стремился к тому, чтобы оказаться в потенциально опасной ситуации. Ему удалось добиться разрешения своих родителей, и теперь единственным препятствием этому был я. В конце концов и мне пришлось сдаться.

Уже прошло восемь месяцев с тех пор, как я лично общался с Эдаль и Теко, и сам я был далеко не уверен в том, как они меня встретят. Я начал с Теко, ибо, как я писал в начале этой книги, у меня была любопытная и обнадёживающая, хоть и мимолётная встреча с ним в ноябре 1966 года. Так что после первых нескольких дней пребывания в Камусфеарне, которые были посвящены перегруппировке сил после многих невзгод за последние несколько недель, однажды ветреным, но солнечным утром я вышел пообщаться с Теко.

Его не было видно в вольере, и я понял, что он спит в доме. Я открыл калитку и позвал его, и из темноты его полуприкрытой дверцы в ответ раздалось его приветственное повизгивание. Я подождал и снова позвал его, немного погодя он не совсем уверенно вышел в неограждённый мир, которого не видел более четырёх лет.

Правая сторона морды у него распухла и правый глаз совсем закрылся, у него был нездоровый вид, он был неестественно толст и явно страдал от воспаления дёсен, которые периодически получали инфекцию у обеих западноафриканских выдр. У него был потерянный и отрешённый вид, но когда он подошёл ближе и учуял мой запах, то снова заворковал: радостное, любящее взвизгивание, которого я так давно не слышал. Я наклонился и протянул к нему руки, мгновение спустя он уже мусолил мне лицо своим мокрым носом и жёсткими усами, засовывая свои обезьяньи пальчики мне в уши и нос, удвоив свои восторженные крики любви. Он растрогал меня.